Братоубийцы

– Разве у тебя нет матери, – проговорил тот жалобно, – нет у тебя братьев, разве ты не человек?

– Молчать! Я-то человек, а ты – собака.

Он схватил камень и бросил ему:

– Вот тебе кость, грызи!

Сжал юноша зубы, замолчал.

Васос прислонился к стене, снял ботинки: ноги у него горели, теперь ему стало легче; посмотрел вниз на деревню. Из домов доносились голоса и рыдания: оплакивали убитых. Meж двух скал сияла радостным, прохладным светом Вечерняя звезда.

Повернулся Васос к юноше, толкнул его босой ногой. Взбрело ему в голову позабавиться – глаза у него смеялись.

– Эй ты, большевик, полай! Ты ведь собака. Полай, а я дам тебе глоток воды.

Юноша вздрогнул, посмотрел вытаращенными глазами на смеющегося солдата.

– Ну, давай! – кричал ему тот.

У пленника перехватило дыхание, он вдруг почувствовал рану в спине, боль стала еще мучительней.

– Гав! Гав! – со смехом залаял Насос. – Гав! Гав! – и вот те фляжка. Ну, давай, лай!

– Стыдно, – прошептал юноша.

– Ну, тогда издохнешь без воды! У тебя есть мать?

Юноша задрожал, в глазах у него потемнело, он вытянул шею, посмотрел вдаль, увидел далеко-далеко отсюда, в деревне, где он родился, где мать, – и залаял, глухо, измученно, как собака, которую бьют. Он лаял и лаял, и не мог остановиться. Лай его эхом разносился в горах. Внизу, в деревне, ему ответили собаки, поднялся дики вой.

Сердце у Васоса сжалось, смех оборвался: такой боли, такого лая он никогда не слышал. Он вскочил, зажал ладонью рот партизан

– Молчи! – взревел он. – Слышишь, замолчи!

Схватил фляжку, поднес ее к запекшимся губам юноши.

– Пей!

Юноша жадно закусил горлышко фляги, пил и пил, оживая, но слезы все еще текли по щекам.

– Хватит! – прервал солдат и вырвал у него из зубов фляжку. Посмотрел на пленника, и на мгновение шевельнулась в нем жалость.

– Пристыдил я тебя? – Спросил Васос сочувственно.

– У моей матери нет больше детей, один я, – ответит тот.

Оба помолчали. Васос почувствовал странную тяжесть на сердце

– Ты кто? – спросил он. – Руки у тебя все в мозолях. Ты чем занимаешься?

– Рабочий.

– А почему ты взялся за оружие? В чем провинилась перед тобой Греция?

Васос говорил и снова его разбирал гнев.

– В чем провинилась перед тобой Греция? В чем провинилась перед тобой религия? Почему? Почему? – кричал он, придвинув лицо к лицу партизана.

– Я работал, – ответил юноша, – работал и голодал. Голодала и моя старуха-мать. Задыхался от несправедливости, и однажды на фабрике поднял голос. Справедливость! Справедливость! До каких пор, ребята, мы будем работать и голодать? Так кричал я, а они все, и хозяева, и рабочие, набросились на меня и пинками вышвырнули на улицу. Тогда, сжав кулаки, я и ушел в горы. Там, наверху, слышал борются за справедливость.

– И там, в горах, куриные твои мозги, нашел ты справедливость?

– Нет еще, товарищ, зато нашел надежду.

– Надежду на что?

– На то, что когда-нибудь придет справедливость. Не придет она сама – нет у неё ног. Мы взвалим её на плечи и принесем…

Васос опустил голову, задумался. Вспомнил он свой дом, четырех сестер, что сидят в девках. Много лет работал он плотником, чтобы собрать немного денег и выдать их замуж. Работал, работал, а что из этого? Что заработал, то и проел, ничего не скопил. А их было четверо, и смотрели они на него горькими, полными боли глазами. Старшая, Аристея, уже поблекла: груди ее обвисали – столько лет напрасно ждали они мужской ласки; выросли волосы над верхней губой; ее мучили головные боли, она не могла спать, стала злой, раздражительной, нервной. Иногда без всякой причины начинала рыдать, падала на землю и визжала. Отец умер рано, не успел выдать ее замуж, а Васос был еще мальчишкой. Стал работать в плотницкой мастерской, спешил стать мастером, заработать денег и дать ей приданое, но так и не сумел. И Аристея теперь осыпала его проклятиями, называла никчемным и бессердечным, бросалась на него с кулаками и рыдала. Вторая, Каллироя, весь день за ткацким станком ткала себе приданое и чахла: щеки ввалились и у нее стали появляться усики; по вечерам сидела на пороге, принаряженная, напудренная, но никто не оборачивался на нее. И снова шла она в дом, к ткацкому станку, и ткала себе приданое. Третья, Тасула, была умненькая, вертлявая. Грудь у нее была высокая, глаза горели, она посматривала на мужчин. Дома она не сидела; у неё были подружки, и она уже присмотрела, кого возьмет себе в мужья: одного глупенького торговца Аристодакиса, – и прохаживалась перед его лавчонкой, вертя бедрами. «За нее я не боюсь, – думал Васос, – она не станет дожидаться, когда придут брать ее замуж – сама возьмет». А четвертая, Дросула, еще маленькая, ходит в школу; будет, говорит, учительницей. «И за нее я не боюсь. Я думаю о старших. Нужно собрать денег, выдать их замуж, чтобы совесть не мучила. Нужно, нужно... Нужно и мне жениться на женщине, которую люблю, как бы не потерять её. Но как же я женюсь, Боже мой, как же я женюсь, когда на моей шее четыре незамужние?»