Братоубийцы

– Благие и святые слова говоришь ты, батюшка, но в одно ухо нам они входят, а из другого выходят. У нас на уме теперь другое перебить партизан. Вот перебьем партизан, батюшка, – тогда и поговоришь с нами о Боге. Понял, отец Янарос?

– Понял, алчная твоя душонка, – гневно ответил ему отец Янарос, – Понял, что давно оседлал вас сатана.

– Ну, а тебя-то, небось, Бог? – расхохотался староста. – Так чего ты петушишься?

– Мы поговорим об этом в иной жизни, – сказал отец Янарос, погрозив ему пальцем.

– Цыплят по осени считает, отец Янарос, – ответил тот, – мы еще здесь поговорим, здесь, в Кастелосе. Раз у тебя сын – партизанский командир, то я бы на твоем месте помалкивал, отец Янарос. Говорю тебе, добра желая. Ну вот, раз ты этого захотел, я тебе всё и выложил.

Затрясли головами кастельянцы от удовольствия. Все то, что было у них на языке, да не хватало смелости сказать – сказал теперь староста. Ну и молодец! Сказал – и на душе полегчало. Одни засмеялись, другие закашлялись, третьи быстренько скользнули к дверям. И остался с Христом, с чудотворной Богородицей в иконостасе и со святыми отец Янарос, один-одинешенек посреди церкви.

– Иисусе! – прошептал он. – Иисусе мой, снова распинают тебя люди!

III

.

Озарил Бог утренним светом Великий понедельник, и с самого рассвета принялись люди за работу. Загремели выстрелы. Спускались с гор партизаны, поднимались в горы солдаты и кастельянцы, встретились в горной лощине и, рыча, как звери, с остервенением стали убивать друг друга. Оставил отец Янарос Христа в церкви (Он не нуждается в людях) и побежал в горы причащать умирающих и перетаскивать в деревню раненых.

Благодать Божия – сегодняшний день. Нежаркое весеннее солнце не палит зноем; зацвел в горах терновник; с раннего утра за работу принялись и пчелы – высасывают расцветшие колючки и кусты молодого тимьяна и относят нектар в улей – делать мёд. Прилетели и вороны: то кружатся над людьми, то садятся на скалы, резким, отрывистым карканьем торопят людей поскорее стать трупами, чтобы упасть на них – не терпится им приняться за работу. Вся тварь проснулась и спешит.

И люди, словно вняв воронам, вцепились друг в друга, торопятся умереть. Вначале – ружейная перепалка, потом пошли в ход штыки и, наконец, ножи, кулаки, зубы. Падали и катились по камням тела, перебегал от одного умирающего к другому отец Янарос, причащал их, закрывал им глаза и читал молитву. «Прости их, Господи, – шептал он, – прости и тех, которые убивают, и тех, которых убили. Или низвергни с неба огонь – испепели нас всех, чтобы не было нам стыдно лица Твоего».

В полдень нес отец Янарос на руках Леонидаса. Он был тяжело ранен, отходил; открыл глаза, посмотрел на отца Янароса, узнал его. Губы его приоткрылись – хотел что-то сказать, но не смог: ручьем хлынула кровь изо рта, и глаза закатились. Подбежал солдат, нагнулся, пошарил в карманах убитого, достал тетрадку и спрятал её за пазуху.

– Он просил меня об этом, батюшка, – сказал он отцу Янаросу, удивленно смотревшему на него. – Чувствовал смерть. Отдай, говорит, это учителю.

Солдат нагнулся, поцеловал мертвеца и, яростно подхватив винтовку, с громким воплем помчался вверх по склону.

Васос, солдат, захватил в плен партизана. Он всадил ему нож в спину и опрокинул на землю, сам упал на него сверху; завязалась борьба. Васос расстегнул ремень и связал ему руки. Закончился бой партизаны снова ушли в горы, солдаты стали спускаться вниз, к казармам. Трудовой день закончился.

Возбужденный увиденной за день кровью, еще не пришедший в себя после пережитого ужаса, Васос яростно колотил раненого партизана прикладом, плевал ему в лицо, поливал бранью и вёл вниз.

Сладостная тень пала на мир. Целый день – адский зной, а теперь повеяло прохладой, и земля стала оживать. У партизана из ран текла кровь. У него соскочил где-то с ноги ботинок, и из разбитой ноги тоже стала сочиться кровь. Устал Васос бить партизана прикладом, схватил его за руку и усадил на землю. Солдаты ушли вперед, наверное, уже подошли к казармам.

– Я здесь передохну минутку, а ты сиди и не шевелись. Пошевелишься – убью, сволочь! – сказал он.

Присел Васос на корточки у скалы, достал из ранца кусок черствого хлеба, принялся жевать – он был голоден. Затем достал фляжку, поднес ее ко рту – хотел пить. Раненый партизан жадно смотрел на фляжку. До этого он звука не проронил, а тут не выдержал.

– Будь человеком, – попросил он, – дай и мне глоток, умираю от жажды.

Васос посмотрел на него – словно впервые видел: безусый мальчишка, некрасивый, острая, как у шакала, мордочка, маленькие глаза полны страха; посмотрел на связанные руки – все в мозолях; патронташ его, скрещивающийся на груди, пуст – наверное, все патроны израсходовал; винтовку Васос отобрал еще раньше, и она висела у него через плечо рядом с собственной.

– Будь человеком, – повторил юноша, – дай и мне глоток, один только глоток. Пить хочу.

Васос засмеялся.

– Предатель, продал Грецию, а теперь воды у меня просишь? Подыхай! – сказал он и снова прильнул к фляжке, а потом поболтал ею, хохоча, перед умиравшим от жажды партизаном.