Братоубийцы

– Ты чем-то опечален?

– Да, но это, должно быть, от молодости. Весна действует. Ты ведь сам в прошлом году во время исповеди сказал мне, что это жаркий ветер юности, от которого раскрываются почки.

Отец Янарос погладил белокурую голову юноши.

– Весна, мальчик мой? Когда-то и надо мной проносился этот ветер, теперь над тобой, а завтра повеет над твоим сыном. Многие называют его ветром юности, а я называю ветром Божиим.

Он помолчал.

– Я все называю Богом, – сказал он и улыбнулся.

Юноша проглотил комок в горле. Какое-то слово чуть не сорвалось с его губ, но он смутился и ничего не сказал. Отец Янарос взял его за руку, нагнулся к нему.

– Леонидас, сынок, – сказал он, – открой мне свое сердце. Я слушаю.

Рука юноши дрогнула в сильной ладони старика, он с трудом сдерживал рыдания и вместо слов у него вырвался всхлип.

– Ну? – проговорил старик и сжал ему руку, чтобы приободрить.

– Да я правду тебе говорю, отец, со мной ничего, но что-то... Что-то сердце у меня не на месте, страшно мне, словно нависло надо мной большое несчастье... Может быть, что-то случилось, может, заболела девушка, которую я люблю? Или это смерть надо мной нависла или над ней – разницы нет... Вот я и пришел к тебе, чтобы сказать и облегчить душу. Да мне уже и легче! – сказал он и улыбнулся, но рука его все еще дрожала в ладони старика.

Вечером кастельянцы, собравшись в церкви, смотрели, как Христос на осленке въезжает в Иерусалим, а бедный люд бежит и расстилает перед Ним на земле свои одежды, и дети с пальмовыми ветвями в руках бегут за Ним, распевая песни и приветствуя Его криками. Не богатые, образованные и умные, – а они первыми угадали в этом смиренном собрате своем, босом и печальном, Спасителя мира. «Се грядет Жених в полунощи...»

В церкви было жарко, пахло воском и ладаном; тускло отсвечивали, словно призраки, святые иконы; маленькой, тесной была церковь, но вмещала она боль Христа, и зло людей, и искупление мира. Эта церквушка была – Иерусалим, и отец Янарос держал под уздцы осла и вел Христа в святой город, где Его убьют. Ухе слышались удары топора, рубившего дерево; обтешут его и сделают крест. Слышал отец Янарос стук топора и было ему, больно, будто он сам был этим деревом. Не может, быть, чтобы не слышали его и кастельянцы. «Неужели не смягчатся их лица? – думал он. – Неужели не заболит душа их о Боге, идущем ради них на распятие? И когда выйдут они из церкви, неужели не посмотрят на людей как на братьев, и не протянут руки партизанам, и не скажут: "Стыдно, братья, что мы гневаемся друг на друга, давайте пойдем теперь все, за Христом – Он в опасности... "»

Пристально всматривался в них отец Янарос, жаждал увидеть хоть мимолетную улыбку, свет на лицах, отблеск въезда Христова в Иерусалим. Смотрел он на них, смотрел — вот уже вечерня закончилась, а лица кастельянцев не смягчились. Тщетно стучались Божьи страдания им в сердце, – сердце их не открывалось, и Христос остался снаружи, без крова. Стыд и гнев переполняли грудь отца Янароса. И когда закончилась всенощная и кастельянцы направились к двери, старик протянул руку и остановил их.

– Стойте, православные, хочу я вам что-то сказать.

Люди нахмурились; старый Стаматис, староста, повернулся к другому деревенскому старосте, папаше Тасосу. Оба они стояли за свечным ящиком и продавали свечи.

– Ну, не отпустит теперь нас поп домой, а я спать хочу. А ты?

– Если я еще раз приду к нему на всенощную, пусть мне нос отрежут, – ответил папаша Тасос и громко зевнул. – Тоже мне удовольствие – столько часов стоять на ногах. Все это. я уже видел и перевидел, сыт по горло.

Отец Янарос вышел на середину церкви.

– Послушайте, дети мои, – сказал он. – Семь этажей есть у неба, семь этажей у земли – и Бога не вмещает. А сердце человеческое вмещает Его. Итак, смотрите, не наносите ран сердцу человеческому, потому что там пребывает Бог. А что делаете вы, кастельянцы? Горе вам, ибо вы тем только и занимаетесь, что как подёнщики трудитесь на сатану и убиваете братьев ваших. Доколе, отступники? Не стыдно вам? Не жалко вам Бога, что вошел сегодня в Иерусалим, чтобы распяться за вас? И если не жалеете Бога, если не боитесь Бога – неужели не убоитесь ада? Будете вы там вариться в смоле, братоубийцы, во веки веков!

– Скажи это партизанам, поп! – раздался чей-то раздраженный голос.

– Скажи это своему сыну-партизану! – послышался другой голос.

– Ах, хотел бы я, чтобы голос мой услышали и наверху, у партизан – и внизу, в долине, у властей и во всем мире, – простонал отец Янарос. – Но мал мой овчий двор – горстка камней, Кастелос, ему я и говорю!

Но лица кастельянцев оставались мрачными, тщетно отец Янарос и умолял их, и стращал. Бог, ад, вечность – всё это казалось им чем-то очень далеким. Не пришел еще час их, а когда придет, тогда и посмотрим; теперь же у них были другие заботы – с партизанами; и староста Мандрас подошел к отцу Янаросу, и его хитрые гноящиеся глазки предвещали недоброе.