Братоубийцы

– Господи, душно мне, задыхаюсь. Дай мне изрыгнуть страшное богохульство, иначе я лопну, выслушай: бывают часы, когда я мешаюсь умом; дерево, камни, святые – все получает новый смысл. Смотрю я на икону Пречистой, слева в иконостасе, и говорю: нет, не Пречистая сидит здесь, такая прекрасная и горькая, не она обнажила грудь и кормит тебя, нет, это – Греция!

Пот тёк по изрытому морщинами лбу отца Янароса, ноздри его раздувались, втягивали воздух, жадно ждали, когда потянет серой       – Божьим духом.

«Ах, какое было бы счастье, – бормотал он, – если бы пал огонь Божии и сжег меня. Чтобы понял я, что есть у Бога уши и что Он меня слышит. Что не кричу в пустыне. Что взошел голос мой к небу, ударился о небо, преобразился и пал на мою бесстыжую голову безжалостной молнией».

– Помнишь, Иисусе, – вскричал он, – там, в деревне моей, на Черном море, помнишь страшный день св. Константина, 21 мая? Зажигали костры посреди деревни; вокруг, дрожа, стоял народ; склонялся с неба Бог; а я нес святые иконы «дедов», вступал босой в пламя, и пел, и плясал, и бросал горстями раскаленные угли в народ. И пламя было ледяной водой и холодило мне ноги. Потому что Ты был со мной, Господи, только Ты, а не огонь и не смерть, только Ты. И, как никчемное железо, пройдя через огонь, становится чистой сталью, так и я выходил из огня Твоего, Создатель, чувствуя, что вся плоть моя, от макушки до пят, стала стальным мечом в руках Твоих, стала бессмертной душой! А теперь я говорю с Тобой – и Ты не отвечаешь, кричу – и не снисходишь до меня. Но я буду кричать, буду кричать, пока Ты не услышишь, для этого Ты дал мне рот – не для того, чтобы есть, не для того, чтобы говорить, не для того, чтобы целовать, а для того, чтобы кричать!

Он повернулся влево, к большой чудотворной иконе Пречистой, словно прося ее заступиться перед Сыном. Она крепко прижимала к себе Младенца, а глаза Её, черные, печальные, с ужасом смотрели на крест, висящий в воздухе. Лицо Её, казалось, было рассечено, надвое ударом ножа. Однажды утром, во время литургии, стоял отец Янарос в царских вратах и молился «о мире всего мира». Вдруг громкий треск раздался в иконостасе, – деревянная доска иконы треснула, и лик Пречистой раскололся от бровей до подбородка. Ужаснулись прихожане, попадали на каменные плиты пола, ждали. «Будет землетрясение, – шептали они, – упадет молния и сожжет нас». А через несколько дней пришло страшное известие: далеко-далеко отсюда, на краю света, упал огонь с неба и убил 200 тысяч душ. И Пречистая в тот же миг, на другом конце свете, в маленькой деревушке, в Кастелосе, возопила, услышав боль человеческую, и раскололась.

– Пречистая! – вскричал отец Янарос, протягивая руки к треснувшей иконе. – Желтых людей на краю света Ты пожалела, и не жалко Тебе здесь, перед Тобой, в Кастелосе, умирающих детей? И не протянешь руку, не обнимешь колени Сына Твоего, чтобы Он положил конец злу, Пречистая?

Снова повернулся отец Янарос ко Христу, ждал. Христос смотрел на него, улыбался и не открывал рта. Пчела влетела в раскрытую дверь алтаря и с жужжанием вилась над цветами Плащаницы.

Он испуганно осмотрелся: посреди церкви – Плащаница, украшенная миртом, розмарином и полевыми цветами, а ни них покоится вышитый дорогими шелками мертвый Христос. Великая пятница. Он ждет, спокойный и уверенный, воскресения. Подошел отец Янарос, склонился над Плащаницей, словно над могилой Христа, и вдруг крикнул, громко, пронзительно:

– Грек мой, Грек, почему Ты хочешь убить Свою Мать?

Вся его душа покинула тело и замерла в ушах, в глазах, на кончиках пальцев – ждала. Ждала чуда. Не может быть, чтобы не раздался голос, не может быть., чтобы Бог не снизошел до ответа человеку. Он ждал, ждал. Ничего. Воздух нем, глух Вседержитель, мертв Христос, во всей вселенной отец Янарос один.

И тогда взметнулся гордый ум, прорвался неудержимый гнев, и вскинул отец Янарос руку.

– Раз так, – закричал он, – то и воскресения не будет! Лежи на Плащанице и жди. Воскреснешь вместе с Грецией, слышишь? Иначе – воскресения не будет! Ничего другого я не могу сделать, но я иерей, и эту власть имею и сделаю так. И даже если Ты поднимешь руку и низвергнешь меня на дно ада вместе с Иудой, даже тогда – это говорю Тебе я, отец Янарос, – здесь, в Кастелосе, в Халикасе, в Прастове, в трех этих деревнях, над которыми простирается моя епитрахиль, – воскресения не будет!

Еще не отзвучали богохульственные слова, как в алтарной нише, где было изображено Поклонение Ангелов, раздался стук осыпавшейся штукатурки. Весь содрогнулся старик, решил, что шевельнулся один из Ангелов, повернулся к нему, сдвинул брови и грубо прикрикнул:

– Тебя это не касается! Ты ангел, ты не можешь страдать, ты не волен согрешить, ты заточен навеки веков в Раю. А я человек, существо из плоти и крови, которое страдает, грешит и умирает. Хочу – войду, хочу – не войду в Рай. И не маши мне тут крыльями, не хватайся за меч! Человек говорит с Богом, тебя это не касается!

Повернулся отец Янарос к иконе Христа. Голос его вдруг радостно окреп: