Братоубийцы

Отец Янарос снова почувствовал, как дрожит в его ладони рука Невидимого. Его охватил гнев: «В этот тяжкий час, – закричал он в душе, – в этот тяжкий час Ты задрожал? Здесь нужно мужество. Встань, помоги спасти их! Ты забываешь, что Ты не только Христос распятый – Ты Христос воскресший! Не нужны больше миру, распятые Христы, нужны ему, знай, Христы-полководцы. Хватит слез, Страстей, распятий. Вставай, говорю тебе, крикни, пусть сойдут с неба полки ангелов. Неси справедливость! Довольно уже плевали в нас, довольно нас били, венчали терновыми венцами, распинали. Настал час для воскресшего Христа! Второе Пришествие нам нужно здесь, здесь на земле, при нашей жизни. Вставай!» И послышался печальный низкий голос из самых глубин его тела: «Я не могу...»

Отец Янарос уронил онемевшие руки. «Ты не можешь?! Ты хочешь, но не можешь? Ты добр, Ты справедлив, Ты любишь людей, Ты хочешь принести миру справедливость, свободу и любовь, но не можешь?»

Застлались слезами глаза у отца Янароса. «Увы, – пробормотал он, – свобода не всесильна, не бессмертна. И она дочь человека и нуждается в человеке…». Страшная горечь, жалость и нежность переполнили все его тело. Никогда, никогда не любил он Христа так, как в-этот час. «Сынок мой...» – прошептал он и закрыл глаза.

Повернулся командир, взглянул на него, увидел, как текут у отца слезы по щекам и бороде. Знал командир: плачет он не из страха – свою жизнь ни во что не ставит – плачет он о всех людях, о врагах и друзьях, о черных и красных. Смотрел, он, смотрел на слезы старика, и вдруг обдало его жарким ветром жалости – сам он сам не ведал, откуда этот ветер. И сердце его заболело болью по этим двенадцати, что стоят у стены и ждут. От одного его слова, от одного движения руки зависит их жизнь. Что делать? Какой путь – кратчайший к победе? Убить, убить, чтобы никогда не кончилась ненависть? Или и ему раскрыть объятия, как делает отец, и победить ненависть любовью?

Он хотел было повернуться к смертникам и сказать: «Я держу свое слово, я несу свободу. Будьте свободны», но перехватил взгляд Лукаса, впившийся в него – свирепый, насмешливый. И сорвался в нем с цепи бес, страшный, волосатый, весь залитый Кровью. Поднял капитан Дракос руку.

– Огонь! – взревел он не своим-голосом.

Прогремели винтовки, и двенадцать тел покатились по каменным плитам Двора. Тело капитана забилось, как рыба, пару раз перевернулось и покатилось к ногам капитанши. И та отпихнула его ногой.

Крикнул отец Янарос, на мгновение помутилось у него в голове. Он обернулся взглянуть, куда упала церковь. Но рассудок вернулся к нему, и вместе с рассудком вернулась и деревня, и горы вокруг, и Греция.

Медленно, с трудом волоча ноги, подошел он к трупам, нагнулся, зачерпнул пригоршней кровь, размазал ее по бороде, и борода стала алой. Снова нагнулся, снова зачерпнул и вылил кровь себе на голову.

– Кровь ваша, – простонал он, – кровь ваша, дети, на голове моей. Я вас убил!

Партизаны смотрели на него и смеялись.

Он вошел в церковь, склонился над престолом. Рядом с распятием лежал забрызганный кровью камень. Он приложился к нему. Чья это была кровь, красного или черного? Он не спрашивал. Он подобрал этот камень в горах, сразу же после первых боев, и положил его на престол, рядом с распятием. И перед каждой литургией прикладывался к нему.

Он снял епитрахиль, сложил ее, завернул Евангелие, сунул его подмышку. Он почувствовал, как раскрылось его сердце, как хлынула из него нескончаемым потоком любовь, как полилась она в Кастелос, стала заливать побережья и долины Греции. Лилась, лилась любовь, и в груди становилось все легче.

«Кто знает, – подумал он, – может, на меня, недостойного, возложил это дело Христос? Во имя Господне, да будет воля Его!»

Он повернулся, направо.

– Ну, – сказал он Невидимому, – пойдем!

Он вышел из церкви, остановился посреди двора.

– Я ухожу! – крикнул он. – Я буду делать то, что сказал. Я пойду по всем деревням и буду кричать: «Братья, не верьте красным, не верьте черным, братайтесь!» Село, где нет юродивого, гибнет. Я стану юродивым Кастелоса, юродивым Греции и буду кричать.

Осветило старика утреннее солнце; показалось, что стоит во дворе великан – с окровавленной бородой, с кустистыми бровями, с тяжелым посохом, в толстых башмаках, усеянных стальными гвоздями.

Он извернулся к командиру.

– Я взял с собой епитрахиль и Евангелие, капитан Святотатец. Я взял с собой и все батальоны и полки убитых. И всех матерей, одетых в черное, убийца, и всех сирот, и всех искалеченных на войне: хромых, кривых, парализованных, обезумевших – и мы уходим!

– Что ты с ним возишься, командир? – взорвался разъяренный

комиссар, – Убей его!      с

Отец Янарос презрительно поднял плечи.

– Ты думаешь, я испугаюсь смерти? Да что со мной может сделать это пугало? Перевезти из суетной этой жизни в вечную - другого она, бедняга, не может. Это же мул, садишься на него– и он везет тебя в вечную жизнь.

Он поднял' руки к небу.