Братство охотников за книгами

Вийон застыл на месте: мало того что его стихи оказались на Святой земле прежде его самого, так до этого они побывали во Флоренции! В ту пору Фуст еще не открыл свою лавочку на улице Сен-Жак, а Шартье, не подозревая о существовании тайного Иерусалима, еще не собирался посылать в Палестину каких-то кокийяров. Франсуа вынужден был принять очевидное: все, что здесь происходило и происходит, решается «в высших сферах», он, Вийон, здесь ни при чем. Он не был официальным посланцем короля. Договоренности с Фустом, с Шёффером, с епископом Парижским — все это было потом. После того, как его баллады появились на Святой земле. То есть после его ареста. Тогда, в Париже, не его собственная удачливость помогла избежать казни и даже не заступничество Шартье. Это все охотники за книгами.

С самого начала им нужен был именно он, Франсуа де Монкорбье, Вийон. Франсуа пытался размышлять здраво, но в голове теснились десятки вопросов. Почему все это время братство скрывало, что рукопись у них? Почему теперь Федерико показал ее? Чего ждут от него в Иерусалиме?

Решительно хлопнув в ладоши, Поль объявил, что пора отправляться на вечернюю трапезу. Федерико подал руку Айше. Колен, проголодавшийся во время долгого пути, отправился за ними. Франсуа шел позади всех. Среди множества вопросов один особенно мучил его: какова во всей этой истории роль короля?

*

Оставшись один, Медар поочередно погасил все факелы, и подвал погрузился в темноту. Чуть приволакивая ногу, он вскарабкался по лестнице. На самом верху карлик, запыхавшись, остановился. Прежде чем закрыть дверь и дать наконец книгам уснуть, он обернулся в последний раз, словно сеньор, обозревающий свои владения.

С потолка свисали массивные медные люстры, но в зале было сумрачно. В центральном камине пылали три толстых дубовых полена, но все равно было холодно. Если смотреть от входа, помещение казалось пустым, лишь в дальнем углу перед троном толпились военные и придворные. Их голоса терялись в грохоте весеннего ливня, что барабанил по стеклам. Король слушал, одной рукой рассеянно поглаживая собак. На нем была коричневая накидка, совсем простая. На жестких волосах — небольшая корона с тусклыми золотыми зубцами, без драгоценных камней и резьбы. С пояса свисал длинный кинжал с широким клинком.

Лакей указал на скамью чуть в отдалении, Фуст уселся, стараясь не шуметь. Старый печатник разглядывал влажные стены безо всякого орнамента, грубые плиты на вымытом полу, покрытые пылью балки. Он вспоминал отшлифованный мрамор дворцов Майнца, великолепные шпалеры со сценами придворной жизни или королевской охоты, сверкающую обивку, стены, увешанные трофеями — щитами поверженных врагов, медвежьими, оленьими, кабаньими головами, чучелами ястребов на серебряных насестах. Но Фуст не сожалел о своем выборе. Париж сверкает иными огнями, он не похож на немецкие или итальянские города, которые так откровенно выставляют напоказ свою славу и красоту. На берегах Сены тоже, как и везде, ценят хороший вкус, но здесь это естественное, чуть небрежное изящество, не раболепствующее перед гением, а умеющее поставить себе на службу любые дарования: легкие, радостные, эфемерные.

По мнению Фуста, ему с его профессией книгопечатника здесь будет лучше, чем в Мадриде, Турине или Франкфурте. До сих пор Людовик XI проявлял себя более тонким ценителем, нежели итальянские принцы или меценаты из германской аристократии. Козимо Медичи назначил философа Марсилио Фичино директором Платоновской академии, он, не колеблясь, открывал свои двери талмудистам, поощрял исследования астрономов, финансировал научные работы в области математики и алхимии. Гутенберг в Майнце выживает только благодаря печатанию Библий и их скучных толкований. Но король Франции неожиданно проникся дружескими чувствами к рифмоплету, которому не раз прощал проделки и даже преступления. И Фуст, кажется, понял почему. В каком-то смысле Вийон помогает Людовику больше, чем какой-нибудь блестящий теоретик или университетский профессор. Рассказывая о своей жизни, о женщинах, о своей боли или о Париже, он словно предлагает всем подданным королевства разделить одну судьбу. Его стихи объединяют французов — жителей Пуатье или Пикардии: это единый гимн, единый язык, что важнее и выше всех диалектов и Церквей. В отличие от Медичи Людовик XI не сведущ в греческом и латыни, зато прекрасно знает язык своей страны, которым виртуозно владеет мэтр Франсуа. Король не является большим любителем поэзии, он просто видит в Вийоне певца зарождающейся нации.