Бразилья

Храни и спаси тебя Господь, дорогая сестрица, выражаю свою любовь Жану-Филиппу, малышам Бастьену, Аннет и Жозе – он должно быть уже совсем большой. Наверняка Жан-Батист уже вернулся во Францию и оправляется после дизентерии. Передаю ему братский привет. После Сан-Жозе-Тарумаша возможностей отправить письмо будет мало, если вообще будут, так что, возможно, это последнее письмо, которое ты от меня получишь до окончания эксперимента. Если увидишь Мари-Жанну, то передай мои слова, которые утешат ее и придадут уверенности на время нашей вынужденной разлуки: «Я решил, и мой ответ – да. Всем сердцем».

С любовью,

Твой брат Робер.

Льюис Квинн начинал упражнения на рассвете. Корабль стоял на якоре у северного берега, чтобы рабы не сбежали, они спали прикованными к веслам. Лохмотья тумана клубились над водой и цеплялись к деревьям, теснившимся на глинистой прибрежной полосе. Река казалась океаном, дальний берег было не разглядеть сквозь пар от скрытого внутри тепла. Звук стелился близко к поверхности воды под гнетом слоев теплого и холодного воздуха, казалось, он идет сразу со всех сторон и преодолевает невероятно далекое расстояние. Льюис Квинн поймал себя на том, что задержал дыхание, сдерживая малейший хруст сустава или пульсацию крови, дабы распутать узор голосов, растекшийся вдоль реки. Языческий вопль обезьян-ревунов – они уже не пугали его так, как во вторую ночью после отплытия из Белена, когда ему показалось, что это адские полчища, – лягушки, насекомые, утренние крики птиц, чистивших перья, но на фоне всего этого… плеск? Весла? Он пытался услышать, но водовороты в потоках тепла и прохлады сметали еле слышный звук обратно в общий хор. Внезапно все остальные чувства перебил запах воды, прохладной и священной. Радость была столь острой, что граничила с болью, и Квинн схватился за перила. Он чувствовал течение реки, мир двигался под ним. Он был бесконечно малой песчинкой в окружении славы и незнания, словно орех в толстой скорлупе на ветви дерева. Квинн повернулся лицом к жемчужносерому скрытому солнцу, а потом прижал руку к сердцу. Грех поклоняться созданию раньше, чем ты поклонился Создателю. Тем не менее. Он положил книгу в кожаном переплете на перила, развязал тесемку, открыл рукописные страницы. Это тоже радость, огонь другого толка, он кропотливо переводил «Духовные упражнения»[153] на ирландский. Вторая неделя. День четвертый. Размышление о двух знаменах.

Лойола – искусный солдат. Везде-то у него непереводимая игра слов.

– Чудесное утро, святой отец.

Жестокая громкость голоса для Квинна, который приготовился погрузиться в тишину, прозвучала словно удар. Он пошатнулся рядом со скрипучими перилами.

– Простите, святой отец. Я не хотел напугать вас.

Фалькон стоял на кормовой части, наполовину скрытый тенью тента. Он тоже положил открытую книгу на перила – это был этюдник в кожаном переплете, в котором он рисовал углем.

– Глава нашего ордена считает рассвет самым лучшим временем для благочестивых размышлений.

– Он прав. И какая тема сегодня?

– Два знамени, Иисуса Христа и Люцифера.

Зачастую во время путешествий Квинн возвращался к духовным упражнениям. Поездка из Коимбры до Лиссабона на почтовой карете была лишена удобств, поскольку ему предназначалась роль не более чем почтового груза. Плавание до Салвадора стало временем для подготовки, изучения лингва-жерал и трудов великих исследователей и миссионеров. Пока они неспешно ползли вдоль побережья к Белен-ду-Пара, у Квинна появилась возможность изучить своего попутчика, за которым предстоит наблюдать, – этого маленького яростного человечка со странным набором убеждений и сомнений, а также резкими перепадами настроения. Но сплав по реке, обители времени и пространства, неизменной и в то же время изменяющейся от вздоха к вздоху, стал настоящим торжеством благочестия.

– Нам заповедано представить себе огромную поляну в окрестностях Иерусалима, где Иисус Христос собирает войска праведников, и поле в окрестности Вавилона, где Люцифер созывает под своим знаменем врагов Христа.

– Как вы представляете себе знамя Люцифера? – Корабль начинал просыпаться, и от движений команды по зеркальной глади воды пошла рябь.

– Разумеется, золотистым, как птица, гордая хищная птица с перьями из языков пламени и алмазами вместо глаз. Люцифер ведь Владыка Света. Алмазные глаза так красивы и так искусно сделаны, что очаровывают и соблазняют всех, кто их видит, они думают: «Да, да, и я сам вижу в них свое отражение, и я хорош. Великолепен». Кого бы оно привлекло, если бы не отражало тщеславие людей и не отвечало их надеждам?

Фалькон оперся всем телом на перила и всматривался в утреннее небо, туман начал рассеиваться, и на нем появились синие полосы.

– У вас настоящий дар образности, святой отец. Я же нахожу, что должен подпитывать свою память чем-то более материальным.