Бремя

Артур сел в углу, не воспринимая происходящее, не зная, как соотноситься с ним. Словно ядовитые грибы, набухали мысли, наполняя все внутри белым, бесконечным отчаянием: «Я не спас ее, не сумел спасти. Она отравилась»... «Не по Сеньке — шапка», — так, кажется, однажды сказал Майкл о нем? В шутку, конечно. Но в каждой шутке есть доля правды. Тогда Артур, только начинающий понимать русский, не до конца уловил подтекст той поговорки, а сейчас обидный смысл и издевка обнажились вдруг перед ним. Может быть, с самого начала было в их отношениях с Ванессой нечто очевидное для других и не увиденное им? Ведь он лишь любил. Не замечая того, что творилось вокруг его любви. Любил, не рассуждая, не взирая ни на условия, ни на условности. И если такая любовь не спасает и не лечит, тогда что же спасает и лечит?

Крик медсестры прервал неожиданно бессвязное течение мыслей и ощущений: «It’s good, it’s good…», и Артур резко поднялся, тело его зазвенело от напряжения.

— Сэр, мистер Файнс, вашей жене лучше, — сказал выездной врач, подойдя к нему через несколько минут и тронув его за плечо. — Сердцебиение восстановилось. Но мы должны увезти ее в госпиталь для обследования.

И, пропустив полчаса своей жизни (что пролетели в каком-то бессмысленном полубредовом состоянии), когда Ванессу несли на носилках, укрытую больничными простынями, когда почти неузнаваемая, осунувшаяся, с печатью тяжелой, внутренней борьбы на бледном лице она лежала в машине «скорой», и он сидел рядом и, держа ее бережно за руку, шептал, наклонившись: «Ш-ш-ш — ш-ш-ш... все будет хорошо...», когда малейшая неровность на дороге вызывала в нем самом физическую боль и протест, потому что могла навредить ей — только в госпитале, в зале для посетителей, он начал приходить в себя, понимать, где он и что он. И весь обратился в ожидание: что покажет обследование. Ожидание протянулось в вечность и поплыло там одинокой лодкой, в которой он немо пребывал совершенно один. Слава Богу, теперь мыслей не было. Была только одна трепещущая где-то глубоко в сердце надежда, что Ванесса — вне опасности. И вот наконец открылась дверь, и врач направился к нему с неподдающимся разгадке выражением, и подошел, и молчал, как показалось, недопустимо долго, но потом все же сказал, разбивая и выделяя особой интонацией каждое слово:

— Мистер Файнс, ваша жена чувствует себя лучше. У нее было критическое состояние, но сейчас опасность позади. Думаю, что обморок не повредил беременности...

Что слышал он? Ну, конечно, врач оговорился, или это у него самого — звуковая галлюцинация от пережитого стресса? Но доктор продолжал:

— Все же настоятельно советую вам поставить ее на учет к хорошему гинекологу, возможно, даже положить на несколько недель на сохранение. Медсестра проведет вас в палату.

И Артур пошел вслед за девушкой в больничной униформе сероватого оттенка, глядя ей в спину, и та открыла перед ним дверь, приглашая, но он задержался на несколько секунд, решая: в качестве кого войдет — палача или жертвы — и, вспомнив, что сказал ей однажды, в день, когда делал предложение: «Я не оставлю тебя, что бы ни случилось всегда буду с тобой...» — шагнул через порог.

Так закрутил Нессу бес греха, что пропустила она все сроки и зачала в себе новую жизнь и даже не почувствовала. Хитра и коварна страсть, любая страсть, ибо уводит человека от самого себя в дебри демонов и распыляет душу в пыл и пыль так, что уже трудно собрать ее в одно целое.

Сообщение врача о том, что она беременна, вызвало в ней страх и тревогу, и через призму этих чувств воспринималось все, что он продолжал говорить.

— Вам нужно поберечься, миссис Файнс, — советовал доктор, — к счастью, беременность — ранняя, около семи недель, и ничего непоправимого не произошло. Но сейчас необходимо больше отдыхать и постараться поменьше нервничать, иначе ваше состояние может отразиться на ребенке... — все для нее звучало так, будто речь шла о ком-то другом, не о ней.

Боже мой, как давно это было — мечта стать матерью! И осталось где-то там, в исчезнувшей ясности. Она вспомнила то время, когда мысль о дочери или сыне рождала в ней ощущение ни с чем не сравнимого счастья, чувство светлейшей надежды. Что же стало с той мечтой? Нет ее и в помине. Но не сама ли она упорно, со всей неудержимостью эгоизма, изо дня в день истребляла свое лучшее желание, до тех пор, пока полностью не убила его? И как странно, что не беременела, мечтая о том, а теперь, отказавшись даже от мысли о ребенке, запутавшаяся и изолгавшаяся, зачала и понесет в себе невинное существо. И чей это ребенок? Вот самый страшный вопрос — чей ребенок? И, внутренне поражаясь низкому и подленькому беспокойству за себя, за себя одну, начала подсчет свиданий с Андреем, сверяя их со сроком зачатия. Что она скажет мужу, если он придет, если он спросит, а если не спросит, если будет опять молчать и смотреть этим своим всегдашним, смиренным взглядом?