Бремя

Она встала и пошла.

* * *

Через несколько дней посыпал снег, сначала робкий и редкий, потом — густой и уверенный. Потеплело. Снежинки беспокойно и долго кружились, прежде чем опуститься на землю и без остатка растаять. Артур накрыл террасу зимней крышей, и Ванесса вышла посидеть на свежем, движущемся в белом хороводе воздухе. Она только теперь начала осознавать, как глубоко Андрей проник в нее, как пропиталась она его мыслями, желаниями и ожиданиями. Значит, она не разлюбила его? Иногда, в минуты особенной тоски, чувствовала, что, может, они и не были отдельными людьми, а — единым целым, состоящим из двух противоречивых, противостоящих, и в то же время страшным магнетизмом притягивающихся частей. И если бы не ушла она от него тогда, в первый раз, не отказалась от борьбы, а попыталась преодолеть эту болезненную разность и противостояние, растопила бы свой и его эгоизм теплом нежности, может, все было бы иначе. И Андрей бы остался жить, и сидели бы они сейчас на крыльце дедова дома вдвоем, в ожидании рождения их ребенка, и любовались бы виноградниками, свежевысаженными в поле, через дорогу. Но ведь тогда в ее жизни не было бы ни Вассы, ни Эрики, ни Артура, и не открылась бы мучительная тайна Деда, и у Андрея не родилась бы дочка.

Муж тихо окликнул, и Несса оглянулась, виновато улыбаясь: «Вот кто не отречется от меня, а понесет со смирением... Но почему, во имя чего? Неужели во имя одной любви? Какая, должно быть, это сильная любовь, мало кому понятная, мало кому доступная. Но ведь только такая — и настоящая. Когда жертвенная. Бедный, обманутый Артур! И жить с ним тяжело и уйти нет сил».

— Тебе не холодно здесь? Может, пора в дом? — спросил он и, не услышав ответа, сел рядом.

— Ты устал? — наконец, вымолвила она, пытаясь придать голосу хоть некоторую заботливость.

— Немного... Так, ничего особенного. Больше о тебе беспокоюсь. Ты плохо ешь, мало спишь. Ты нездорова.

— Я совершенно здорова... И думаю о ребенке. Ты беспокоишься, что я не думаю о ребенке?

— Нет. Я просто тревожусь... за нас за всех.

— Я — тоже.

— Я люблю тебя... — сказал просто и взял за руку.

О, какая это была правда!

Она ответила на прикосновение — ладонь у него была теплой, чуть влажной, поднесла ее к губам и поцеловала. Подумала, что во всем мире он — у нее один, единственный близкий человек. Совесть опять больно уколола. Перед обоими она виновата.

— Ну, что ты, что ты... — смутился он, — все будет хорошо...

— Я обязана тебе своею жизнью...

— Это я обязан тебе своею жизнью. До тебя у меня ничего не было, теперь у меня есть ты и наш ребенок. До тебя я жил, как в пустом коконе... Ничего не чувствовал, ни к чему не стремился. Думал, что все имею, все знаю. С тобой — я понял, что ничего не знаю... И очень хочу узнать...

— Что ты хочешь узнать?

— Твою боль... Чтобы помочь, взять, хотя бы часть, на себя. Чтобы тебе было легче. Но ты все время молчишь. Почему ты все время молчишь, родная моя?

— Не знаю. Трудно как-то говорить... Знаешь, мне иногда очень трудно начать говорить. Спроси меня сам о чем-нибудь? Спроси меня о чем-нибудь важном.

И Несса посмотрела ему прямо в глаза, и он ответил — долгим грустным взглядом.

— Самое важное сейчас — твое здоровье и здоровье ребенка. Да, это самое важное. Ну, что мне сделать, чтобы ты была счастлива, подскажи мне. Что? Ты одна можешь мне подсказать, можешь научить.

Он опустил свое лицо в ее руки, как всегда делал в моменты близости, и так, как только он мог это делать, — думая только о ее руках и только о ней.

— Пойдем в дом, меня что-то знобит, сказала Несса, когда уж совсем стало прохладно.

Артур зажег камин в гостиной, и они сели рядышком, как притихшие, грустные дети. Дровни потрескивали в медленно разгорающемся пламени, и причудливая игра огня завораживала, невозможно было оторваться.

«Где ты сейчас, бедный мой...» — подумала Несса и заплакала.

Артур положил ее голову на свое плечо: «Ш-ш-ш-ш... все будет хорошо...». И гладил по горячим щекам. Он все понял, все простил, даже тоску по тому, другому, но никогда, никогда не скажет ей об этом.

* * *