Бремя Милосердия (СИ)

– Не вижу кого-либо, кто бы делал то, что достойно восхищения.

– Вот как? – Хозяин искренне удивился. – А я всегда думал, что любить человека – не значит восхищаться тем, что он сделал. Любить – значит видеть его ценность, не требуя большего, но вдохновляя его на большее своей верой в то, что он на это способен. Любить – не значит хотеть чего-либо от него, любить – значит хотеть для него того, что сделает его счастливым. Не желаете ли выпить кое-что горячее, мистер Эрванд?

Морис, уставший от дискуссии, кивнул. Доктор удалился куда-то в смежную комнату. Морис остался сидеть в кресле у камина, его взгляд скользил по картинной галерее. Он был настолько расслаблен, что во время недолгого отсутствия доктора почти уснул в кресле. Очнулся он внезапно от ощущения взгляда. Чьи-то цепкие, колючие глаза словно пронизывали его насквозь. Морис панически огляделся: в комнате он был один. Почему-то снова его взгляд упёрся в странный портрет, и показалось, что чернявый, бледный юноша смотрит ещё мрачнее. И его глаза будто бы потемнели, из голубых став тёмно-синими… Может, что-то изменилось в освещении? Морису стало не по себе, и он был очень рад, когда доктор вдруг появился в дверях.

– Что с вами, мистер Эрванд? У вас бледный вид.

Он поставил на стол поднос с необычным прибором: длинный, плавных очертаний сосуд, над которым поднимался тонкий ароматный пар, и два высоких бокала были не похожи на чайную посуду и выглядели экзотично. Материал, из которого был сделан прибор, тоже был необычным – вроде фарфора, только ещё тоньше и глаже, хотя при этом прочнее и тяжелее. И сосуд, и бокалы были украшены выпуклыми узорами в виде волн и при свете свечей переливались перламутром.

– Меня… Меня напугала ваша картина, – совершенно неожиданно для себя признался Морис, чувствуя себя полным дураком. – Вот эта, с портретом вашего родственника. Надо отдать должное гениальности художника, писавшего этот портрет. Я почувствовал себя так, словно он на меня смотрит, представляете?

И он вымученно рассмеялся, полагая, что шутка, в контексте предыдущего разговора, получилась довольно удачной.

Доктор с нежностью посмотрел на портрет и улыбнулся.

– Благодарю вас за комплимент, но, право, я не считаю этот портрет удачной работой. Сколько я ни старался, но не смог вполне выразить достоинства оригинала.

– Так это ваша работа?! – Восхитился Морис. – Вы не только врач и музыкант, но ещё и художник!

– Каждый врач – немного художник, – усмехнулся доктор.

– Вы, всё-таки, говорите странные вещи для врача…

– А вы говорите странные вещи для материалиста. Подумайте: вы почувствовали себя так, словно на вас кто-то смотрит… Берегитесь, мистер Эрванд: так вы ещё допустите и то, что у человека помимо материального тела есть ещё и душа, а там недалеко и до того, чтобы поверить в Меа…

Морис, конечно, смутился бы такому заявлению и даже, может быть, обиделся, если бы не добрая, полушутливая интонация, с которой всё это было сказано, а зелёные глаза доктора не искрились при этом светлой весёлостью.

– Вы правы, – подхватил Морис, тоже полусерьёзно. – Так и действительно в призраков поверишь. А вы? Верите в призраков, доктор?

– Разумеется. Я с ними каждый день общаюсь.

– Ценю ваше чувство юмора, – сказал Морис. – Послушайте. Да, я признаю, что высказался чересчур эмоционально, быть может, задел вас, за что прошу прощения. Но, надеюсь, это всё же не повод насмехаться надо мной… Скажите, – Морис кивнул на портрет, снова украдкой посмотрев в лицо страшному юноше. – А этот мальчик, он… жив?

– Живее многих прочих, – улыбнулся доктор. Протянув руку к портрету, он сделал движение ладонью – словно погладив нарисованный образ по волосам. – Хотя… Что есть жизнь и что есть смерть? Всё относительно… Зависит от того, кем являетесь вы сами и откуда смотрите. Но пора уделить внимание напитку, не так ли?

Когда Морис пригубил бокал, он моментально забыл обо всём на свете – такое наслаждение вызывал вкус и аромат напитка. Это оказался вовсе не чай, а составленный из множества душистых трав настой с множеством цветочных и пряных оттенков, среди которых доминировала одна, вязко-пронзительная, нота. По всему телу разливалось тепло, а ум необыкновенно прояснился – словно небо, долго затянутое тучами, внезапно расчистилось. Морис никогда не пробовал ничего подобного. Напиток сильно расслаблял.