Бремя власти: Перекрестки истории

Павел вступил на престол в то благоприятное для самодержавия время, когда, как пишет Н. М. Карамзин, «ужасы Французской революции излечили Европу от мечтаний гражданской вольности и равенства… Но что сделали якобинцы в отношении к республикам, то Павел сделал в отношении к самодержавию: заставил ненавидеть злоупотребления оного. По жалкому заблуждению ума и вследствие многих личных претерпленных им неудовольствий, он хотел быть Иоанном IV; но россияне уже имели Екатерину II, знали, что государь не менее подданных должен исполнять свои святые обязанности, коих нарушение уничтожает древний завет власти с повиновением и низвергает народ со степени гражданственности в хаос частного естественного права» [28;395].

Век Просвещения с его культом разума и отрицанием Божественного посеял то зерно сомнения, из которого со временем выросли идеи Д. С. Мережковского, перевернувшего «с ног на голову» мысль о происхождении самодержавной власти: не Бог, а Антихрист коронует правителей земных. Мережковского не устраивает то «разделение труда», которое принято в историческом христианстве: «Богу – богово, Кесарю – кесарево».

«Но ежели Христос не идеально и бесплотно, а реально и воплощено есть Царь на земле, как на небе;ежели истинно слово Его: Се, я с вами, до скончания века. Аминь,– утверждает Мережковский в статье «Революция и религия», – то не может быть иного Царя, иного Первосвященника, кроме Христа, сущего до окончания века с нами и в нас, в нашей плоти и крови, через таинство плоти и крови». «На место» Христа на земле может встать только Антихрист: «В этом смысле всякий «наместник» Христа – самозванец Христа, Антихрист».

Но как же существовать обществу, как жить людям, если всякая власть – не от Бога. Что же тогда? Какая власть может быть на земле?

«Да всем будет один Царь на земле и на небе – Христос – это чаяние русских искателей Града Грядущего неосуществимо ни конституционною монархией, ни буржуазной республикою, о которой мечтали тогдашние, – ни даже республикою социал-демократическою, о которой мечтают нынешние революционеры, – пишет Мережковский в 1907 году, – оно осуществимо только абсолютною безгосударственностью, безвластием, как утверждением Боговластия» [34;659].

Абсолютная безгосударственность вряд ли достижима в человеческом обществе – воля к господству и воля к подчинению тесно переплетены в человеческой душе, и, как известно, любое сообщество людей неизбежно самоорганизуется таким образом, что возникают властвующие и подчиненные. Причем при любой перемене власти те, кто прежде был вынужден подчиняться, прорвавшись наверх, быстро превращаются в таких же «господ» и так же угнетают подданных.

И даже тот, кто стоит на самом верху власти, не свободен – человек, властвуя над другими, утрачивает собственную свободу. [169]И самый страшный тиран, заслуживший прозвание Грозного царя, не обращался ли к Высшей силе, не падал ли ниц перед иконой – как рабБожий? Власть большевиков просто «отменила» и Царя, и Бога, и Антихриста, а с ними вместе и все философские проблемы ответственности власти перед Богом, но разве не были наши «вожди пролетариата» и «отцы народов» рабамитех идей, с помощью которых они управляли массами?

Что бремя власти, что бремя безграничной свободы – одинаково непереносимы для человека. Еще Платон предупреждал, что излишняя свобода приводит человека к жесточайшему рабству, а Ф. М. Достоевский говорил (устами Великого Инквизитора), что «никогда и ничего не было для человека и для человеческого общества невыносимее свободы».

В интерпретации единомышленницы Мережковского – З. Н. Гиппиус – идеи свободы получили следующее выражение: «Должна быть свобода, но перерожденная в высшее подчинение, свобода, нам еще недоступная. Мы «чуем свободу», но не понимая. Заменяем ее пока ребяческими вольностями, которые, конечно, есть самое беспомощное рабство… С ним и бороться не стоит, хотя считаться надо. Пусть же будет у нас чувство обязанности по отношению к плоти, к жизни, и предчувствие свободы – к духу, к религии. Когда жизнь и религия действительно сойдутся, станут как бы одно – наше чувство долга неизбежно коснется и религии, слившись с предчувствием свободы; и вместе они опять составят одно, может быть, ту высшую, еще неизвестную свободу, которую обещал нам Сын Человеческий: «Я пришел сделать вас свободными»». [170]

По мнению человека глубоко религиозного – каким был, например, отец Павел Флоренский, – опорой настоящей свободы может быть только Высшая ценность – Истина, Бог. Верующий человек освобождается от необходимости постоянного самоутверждения и через смирение приходит к душевному равновесию, к примирению с собой и миром, к внутренней готовности взять свой жизненный крест и следовать за Спасителем.