Брестский квартет

Не выдал. Доползли.

– Стойте, гады, руки вверх! Что, фрицы, заблудились?! – И очередь из автомата поверх голов. Забыли, в горячке совсем забыли, что каски и шинельки на них немецкие.

– Твою мать, куда ты целишь, мы же свои! Разведчики! – не выдержал, заорал что есть мочи Брестский, забыв про боль в разбитых губе и носу.

Через десять минут друзья уже отогревались в блиндаже командира 2-го батальона старшего лейтенанта Зеленина, а пленного офицера увели в штаб полка двое автоматчиков. Зеленин, коренастый, неулыбчивый сибиряк, молча разлил по помятым алюминиевым кружкам спирт.

– Ну, для сугреву и за возращение… – просто сказал он и первым, приникнув губами к краю кружки, быстро задрал к потолку плохо выбритый подбородок.

Крутицын выпил молча, лишь мотнул от крепости градуса головой. Он вдруг почувствовал себя внезапно отжатой пружиной и только сейчас ощутил, как сильно устал. Приятное тепло, побежавшее от желудка по всему телу, накрыло его с головой.

Опрокинул кружку и тут же сморщился от нестерпимой боли в губе Брестский. Но боль эта – ерунда, пустяки, на которые даже внимания обращать-то не стоит. Главное, что они вернулись! Главное, что задание выполнено… и никто уже не обвинит тебя в трусости.

– Рассказали бы мне такое – не поверил бы, ей-богу, не поверил! Подфартило нам в эту ночь, Сергей Евграфович, однозначно, подфартило. Как считаете, а?

Но Крутицын не ответил. Прислонившись головой к бревенчатой стене блиндажа, он уже спал. И снилась ему Маша…

9

Дребезжит на ветру плохо пригнанное стекло.

«Надо бы заделать щель, а то неприятно, тревожно. Да и холодом тянет», – думает во сне Маша, пытается встать и не может – ноги, будто ватные, не слушаются. И чудится, за окном стоит окровавленный муж. Тянет к ней руки, беззвучно просит помощи, а она не в силах встать с постели.

Но стук не прекращается, и Маша вдруг понимает, что это не сон. Кто-то тихонько и настойчиво стучит в стекло. Страшно это, когда стучат ночью в окно. Особенно страшно, когда за окном война и жизнь твоя совсем уже ничего не стоит. И не известно, где муж. Жив ли? И нет рядом верного Каррубо, который подал бы голос, защитил…

Немцы пристрелили пса в первый день войны – он не хотел пускать их во двор – по-хозяйски наглых, улыбчивых. Все глухо рычал, дыбил короткую шерсть на загривке, всем своим видом показывая, что будет до конца защищать свою хозяйку. Но люди ведь никогда не играют по правилам, особенно эти чужие, с автоматами. Протрещала короткая очередь, и пес даже не заскулил, а жалобно простонал от рвущей простреленные внутренности боли, беспомощно падая под ноги солдат. А немцы, нисколько не обращая внимания на застывшую на крыльце Машу, словно и не было ее вовсе, свернули головы нескольким курам, торопливо надергали в огороде морковки и ушли дальше. Им на смену скоро явились другие, такие же торопливые, наглые. Снесли бронетранспортером плетень, разворотили огород. Но и они долго не задержались – спешили на восток.

Весь оставшийся вечер и ночь Маша просидела, запершись в доме, держа на руках испуганную, заснувшую только под утро Таю, вслушиваясь в грохот проносящейся по сельской улице техники и далекий, теперь уже едва различимый гул канонады.

А утром к ним в дом ворвался полевой жандарм: он едва не вышиб прикладом дверь, пока забывшаяся тревожным сном Маша наконец не поняла, в чем дело и не бросилась открывать. Что это не простой солдат, Маша догадалась по его нагрудному знаку – на блестящей изогнутой бляхе был выбит орел со свастикой и слово «фельджандармерия».

– Зольдатен, коммунист эст? – строго спросил жандарм, наставив на женщину ружье. Маша смогла только мотнуть отрицательно головой. Но это не удовлетворило немца. Настороженно заглянув за печь, он прошел в соседнюю комнату и только после этого, заговорщицки подмигнув проснувшейся от шума Тае, вышел прочь.

– Все чисто! – крикнул он с крыльца ожидавшим на улице товарищам. Прогрохотали по ступеням тяжелые кованные сапоги и веселые голоса жандармов стали удаляться.

Маша подошла к окну – немцы направлялись к соседнему дому. Вскоре оттуда послышался бабий визг и плач.

– Да не солдат он, Господи, не солдат!.. Говорю же – старый он, полуслепой, какой из него солдат?! – отчаянно голосила соседка, баба Катя.

– Таечка, сиди дома, я быстро, – наказала девочке Маша и, выскочив во двор, сразу же поняла причину криков и плача. Жандармы вели к калитке мужа соседки – деда Михея. Судя по всему, виной тому были дедовы старые офицерские галифе и буденовка с красной, порядком полинявшей от времени матерчатой звездой, которые тот носил постоянно, во всяком случае, сколько его помнила Маша. «Так, чего доброго, и пристрелят не разобравшись!» – с ужасом подумала она и бросилась к отделявшему их дворы забору. Закричала по-немецки:

– Оставьте его – он не солдат. Он просто одет так. Вы же не воюете со стариками?

Жандармы, видимо, не ожидали услышать здесь родную речь.

– Фрау немка? – удивленно спросил тот, который заходил к ним в дом.