Брестский квартет

Потрясенный смертью товарища немец послушно и очень толково рассказал дорогу. Рассказал, где расставлены часовые и где нужно свернуть, чтобы не заплутать в ходах сообщения. Пленный был даже готов сам провести их к блиндажу, заверяя, что «гер офицер» может ему доверять. Увидев, как переглянулись русские, как недобро ухмыльнулся тот страшный, с окровавленным лицом, он рухнул перед ними на колени, твердя что-то о больной маме, о ненависти к Гитлеру, о том, что он – простой рабочий из Пруссии. Он очень хотел жить – этот нелепый в своем шарфе и еще совсем молодой, забритый в солдаты человек. Он много раз думал о смерти. Она виделась ему в образе чего-то обезличенного: шальной пули, осколка или столба взрыва, в котором исчезаешь сразу и без остатка, но смерть вдруг пришла к нему в лице этих двоих, один из которых к тому же говорил на одном с ним языке. И они сейчас решали: жить ему или умереть. Голос немца дрожал, в глазах заблестели слезы и жалость шевельнулась было в душе Крутицына, но… риск был слишком велик.

Убитых слегка присыпали снегом. Переоделись. У Брестского сильно распух нос и верхняя губа.

– Да-аа, знатно он тебе съездил! Но ничего – в темноте сойдет, – сказал Крутицын, критическим взглядом осмотрев товарища и поправляя на нем каску. – Теперь быстрей к саням и вперед.

Около открытого термоса Дима не выдержал, достал из-за голенища ложку и зачерпнул густую наваристую жижу.

– Ф-вы-у – еще теп-ый… Вкуу-но! – восторженно забормотал он, едва ворочая разбитой губой, и тут же застонал от боли. – Он мне падла зубы еще, оказывается, выбил!..

Но еще одну ложку – голод оказался сильнее боли, – Дима мужественно отправил в рот. Он съел бы и больше, но тут Крутицын в гневе захлопнул крышку:

– Отставить! Ты в своем уме?! У нас с тобой времени уже в обрез, а ты о брюхе думаешь.

– А если убьют? Так хоть поем на последок, – беззлобно огрызнулся тот.

По счастью, до самой траншеи им никто не встретился. Береза тоже была на месте: призывно чернела на нейтралке изуродованным стволом. В каких-то трехстах метрах от нее лежали скрытые мраком позиции родного полка, но попробуй-ка еще доберись до них. Крутицын оглянулся назад. Небо над лесом уже чуть побледнело, ночь доживала последние часы, и надо было торопиться. Перед тем как взять с саночек термос и спуститься вниз, Крутицын быстро проинструктировал Брестского:

– Я опять иду первым, а ты за мной. Винтовку держи в руках, но так, чтобы со стороны казалось, что ты ее просто несешь. И будь на стороже. На вопросы, если вдруг кто встретится, не отвечай. Предоставь это мне. И дай-ка сюда свой нож…

Пожалуй, впервые Брестский увидел, как работает Крутицын. Вернее, как он умеет работать. Другие рейды были не в счет. Там Сергей Евграфович, как правило, выполнял обязанности прикрытия и переводчика, и непосредственно на захват не шел – не разрешал Чибисов, берег, по его выражению, «столь ценный кадр». Термос с булькающим внутри восхитительным – Дима уже успел в этом убедиться, – картофельным супом действовал на немцев удивительным образом, буквально усыпляя их бдительность. Сближаясь на расстояние удара, Крутицын бил мгновенно и наповал. Так, не издав ни звука, ушел в мир иной сигнальщик с поста освещения, первый и второй встреченные ими часовые. Брестскому оставалось только переступать через распростертые тела.

Вот наконец и тот самый блиндаж. «Саночник» не обманул. Оставив термос у входа, Крутицын осторожно приоткрыл дверь и, сунув голову в сонную темноту, что-то строго сказал по-немецки. «Сейчас начнется самое главное…» – понял Дима и, закинув за плечо винтовку, спрятался за дверью с другой стороны. Высунувшегося наружу офицера тут же оглушили и быстро оттащили от входа.

Пока Дима вязал немцу руки и вставлял в рот кляп (пришлось пожертвовать своей рукавицей), Крутицын метнулся назад к блиндажу. Вовремя. На выход торопился кто-то еще.

Решив не испытывать судьбу, поручик просто швырнул внутрь лимонку и быстро захлопнул дверь. Стены окопа чуть вздрогнули и осыпались снегом, внутри блиндажа отчаянно закричали и… все смолкло.

И тут же где-то рядом зло застучал пулемет, взвились в небо осветительные ракеты.

– Ну, Дима, теперь самое время молиться, – сказал Крутицын.

Забросили немца на бруствер, вылезли сами. Залегли. Подождали, пока погаснут ракеты, и рванули в сторону своих.

– Строго на березу, Дима, строго на березу! Там проход в минных полях, – хрипел и задыхался Крутицын, но темпа не сбавлял. Бежали, пока не выстреливала в небо новая ракета. И снова падали лицом в снег, и снова бежали. Пулеметы слепо били в ночь, и пули пока свистели где-то в стороне. Но все ближе, ближе. Последние сто метров товарищи уже ползли, вжимаясь в землю, закрывая телами пленного немца. Он был для них сейчас ценнее всего золота мира, ценнее своих собственных жизней – он был для них пропуском назад, к своим. Вот уже виден бруствер наших окоп, каски бойцов. Их заметили, что-то кричат, но отсюда пока не слышно, да и пули, бьющие в землю совсем уж рядом, заглушают слова.

– Господи, не выдай, Господи, не выдай! Господи…