Брильянты на снегу

— Такое не прощают, — повторила она. — Она должна была умереть. Я ушла и в тот же вечер приказала своим людям убить ее. И они сделали, что им было сказано, но побоялись прихватить хоть что-то — что взять с глупой дворни! А догадались и взяли бы кошелек или шубу, или кольцо и всё, ВСЁ списали бы на воров-разбойников! И нет никакого следствия! Но нет, эти тупицы показали свою честность! — и она снова зло рассмеялась. — А затем — эти ужасные допросы, мне пришлось просить, умолять отпустить меня за границу, и должны были вмешаться некоторые лица, благодаря которым меня только и выпустили! Вот что мне пришлось вынести из-за моей глупой любви! Но для него я была лишь очередная bien-aimé, возлюбленная на краткий срок… А ведь я, в самом деле, так любила его!

Я не верила своим ушам. Эта женщина говорила о СВОИХ страданиях, рассказывая об убийстве и безвинно пострадавших вследствие него людях!

… — Всё из-за любви, — продолжала она со странною усмешкой. — Я вынуждена была уехать, а он писал мне из заключения письма… такие, знаете ли, трогательные письма.

Писал, что мы должны назвать нашу новорожденную именем убитой. Он взял с меня слово, что дочь наша будет носить её имя, чтобы ее дух успокоился и не вредил нам. Я назвала. Он мистик и верит, что душа убиенной отпустит нам грех и все такое, — и она засмеялась искусственным смехом, в котором не было и искры веселья.

— Теперь всё это кажется мне таким далеким… И Шалевский с этими его пьесками о мещанской морали добродетельных провинциальных помещиков, ха-ха-ха! Дюбуа! Вот кто по настоящему велик! Он будет более знаменит, чем его отец! Вы читали его последний роман? Чудо! Вы знаете, как только мой муж умрет, мы обвенчаемся, и я рожу Александру столь же гениального сына, и он будет знаменит даже более, чем его отец и дед! А его отец (мысленно она уж родила сына) всё, знаете ли, хочет меня исправить. Все решительно хотят меня исправить! — и она громко рассмеялась, запрокинув голову.

— «…Предрассудок! он обломок

Давней правды. Храм упал», — на память громко продекламировала она Баратынского.

Я смотрела на нее широко открытыми глазами. Эта женщина кажется безумной или в действительности безумна совершенно?

Видя мое замешательство, она расхохоталась еще громче:

— Вы знаете, французы считают нас, русских дам, какими-то мифическими богинями! Мой Дюбуа верит, что мы все ходим на медведя и питаемся одними конфектами! Это так трогательно, не правда ли? — спросила она очень живо, залилась громким смехом и рукой, с пальцами, унизанными тяжелыми драгоценными перстнями, взяла со столика фужер с игристым напитком. — Да пусть себе, если это их забавляет! Как, впрочем, и нас! Да пейте же вино, мы угощаем своих гостей великолепным вином! И оставайтесь, сегодня поздно будет герцог де Морни (вы знаете, он пишет водевили?), так он будет читать нам сегодня вечером новую свою пиесу!..

Прелестная девушка лет семнадцати с лучистыми голубыми глазами и рыжеватыми волосами, в светлом шелковом платье (старшая дочь ее, как шепнули мне на ушко, да это было видно и без слов, по чертам ее), бывшая здесь же, села за рояль и начала негромко музицировать в ожидании гостей. Я разместилась в креслах в полутени с фужером шампанского, прикрыв глаза и как бы наслаждаясь аккордами. Голова моя шла кругом, но вовсе не от «Veuve Clicquot»!

Её дочь в этом вертепе! Тут, к слову, вспомнила я театр и премьеру по пьесе Шалевского. Тогда я следила за ходом игры с напряжением, узнавая по временам в главном герое самого автора — дерзкого, презирающего законы, условности и правила, и невольно искала в этой пьесе ответ, ключ который приоткроет тайну убийства, но… его не было! Пьеса была искрометна, мила, нравоучительна и не более. Словом, обычный vaudeville с наставлением в конце.

Но вернемся к реальности.

Итак, по собственному ее внезапному признанию убила ОНА!

Богу было угодно раскрыть мне подробности этого чудовищного преступления.

Что сказать? Два этих типа — женский и мужской — напоминали двух хищных животных, лишь сверху слега припудренных позолотой светскости. Будучи одинаковыми по своей натуре и кругу, они сошлись и, когда на дороге им попала слабейшая жертва — бедная маленькая Жанет, они проглотили ее, а потом сильнейший из этих двух поглотил другого.

И, пока Шалевский сидел в тюрьме, находясь на пороге позора и каторги, она уже добивалась другого, нимало не беспокоясь чем-то еще. Что это — нимфомания, распущенность, душевная болезнь?

Я выдержала некоторое приличное время и откланялась, дав себе слово никогда не бывать здесь более. Хотя бы потому, что невозможно бывать здесь и не потерять своей репутации. И только чувство жалости к юной, и, как казалось, невинной еще душой и телом девушке, тихо наигрывающей печальную мелодию за роялем, не покидало меня…

Глава 13 Что было дальше

Чтобы не нарушать слова, данного мной, пишу я всё это, не упоминая подлинные имена главных персонажей. Но всякий, кто жил в те дни, не ошибется, как я думаю, с именами персон, игравшими в этой истории важную роль.