Брильянты на снегу

— Молодёшенек слишком, обер-прокурор-то ваш! — усмехнулся дядюшка, подкручивая пышные усы и приглаживая бакенбарды. — Амуры одни на уме, да искусства. Слух идёт, что заседает он всё больше по вечерам и по большей части — в литературном салоне некоей известной всем особы! Ха-ха!

— Не скажите, дядюшка, это дельный человек, образован и отменно умен! А что до амуров, так ничто человеческое ему не чуждо. Как говаривал старина Теренций задолго до рождества Христова: Homo sum, humani nihil a me alienum puto! — И муж мой рассмеялся раскатистым баритоном. И повторил: — Я — человек, и полагаю, ничто человеческое мне не чуждо!

— Не-е-е-т уж, батенька, тут надобны жизненный опыт и мудрость! Куда вашему обер-прокурору против нашего генерал-губернатора! Арсений Андреевич — человек солидный, в летах, без глупостей каких, человек достоинств немалых, на него и надежды поболее…

— Чурбан-паша?! — расхохотался вновь Анатоль. — Так это он-то и распорядился всех в кутузку упечь, ваш Чурбан-паша! Сидят теперь под замком, трясутся. Прежде писали, что нашли, мол, в людской, на квартире в Тверском бульваре, кровь, а, значит, не люди ли француженкины сговорились да и убили ее? И те тоже: сидели-сидели да в один прекрасный день вдруг давай признаваться, мол, мы убили, ненавидели иноземку, а барин наш не при чем! Да позже оказалось, что кровь-то в людской была от курицы — повар птицу бил в людской, не мог места получше придумать! А признание убийства из них выбил не в меру усердный пристав.

Теперь же они каются, что прежде всё врали, и талдычат в голос, и Богом клянутся, что француженку в глаза не видали после того, как она накануне своей пропажи вечером потребовала взять ей извозчика, да и укатила. А куда — не знают, не ведают! Да и как можно было б убить, и чтоб никто не услыхал посреди ночи? В доме этом на Тверской, где мамзель жила, в соседях у ней живет студент, польский подданный, так он показал, что стенки-то, мол, там чуть не картонные, сразу бы услыхал и крики, и возню, да и собачонку ее визгливую! А ни звука не слыхал он той ночью!

Герой-любовник же наш сидит нынче на губе, строчит жалобы министру юстиции на дурное обращение со своей персоною и пишет то ли роман, то ли пиесу, вообразите себе! Вся Москва о нем шумит, а он пиесы сочиняет! Дамы и девицы московские, все решительно, по нем с ума сошли. Напридумывали себе романтической чепухи тут же. Мол, последняя пассия его, графиня-то, подкупила своих людей прибить француженку, уж больно та лезла со своей ревностью!

Нет, вы что ни говорите, но в высшей степени странен этот Шалевский! И Лужин, говорят, весьма его подозревает уже потому только, что вдруг начал тот бегать по всей Москве, разыскивая свою мамзель на следующее же утро после её пропажи. И к Лужину прибежал с просьбой о помощи в этом деле. И всё твердил, мол, «не убита ли?», а с чего бы вдруг такая ажитация? Говорят, француженка его ему в последнее время порядком уж надоела…

— Но, однако же, у него — алиби — заметил дядюшка, — весь тот злосчастный вечер, в какой француженка его была убита, сам он вертелся у всех на глазах в салоне графини. Человек пятнадцать, там присутствовавших, о том свидетельствуют.

— А самая-то главная новость в том, что графиня паспорт иностранный выправила и на днях уезжает! — объявил дядюшка торжественно, видимо предвкушая эффект от этого заявления.

— Уезжает? Куда?

— Да то ли во Францию, то ли в Италию, mon cher. Хороша, однако, фигура ее мужа в этом деле! Всё на его глазах крутилось!

Да что мы об этом всё, видали у Смарагдинских новое приобретение? «Вид с Воробъевых гор на Москву» Айвазовского. Шельмец армянин, но таланту необыкновенного — в который раз этот самый вид пишет и всё бесподобно! И тоже всё жену тиранит, говорят. Жена его, к слову сказать — красавица, да при том молодая… Ну, надеюсь, хоть этот не дойдет до смертоубийства! — заключил он и захихикал, поглаживая бакенбарды, очевидно, находя свой каламбур весьма удачным.

Глава 9 Бал. Шалевский желает знакомства

— Да виданное ли это дело: что за танцы у нас теперь такие, Господи, помилуй! Кавалеры прыгают козлами и крутят дам, как им сблагорассудится! — негодовала полная Анастасия Петровна, возмущенно потряхивая и сверкая при каждом вдохе бриллиантовой парюрой на необъятной декольтированной груди, мясистых руках и ушах с оттянутыми тяжелыми камнями в старой работы витиеватых оправах мочками.

— А моя-то! Совсем из ума у нее вылетели манеры добрые, что ли! Стоило учителей нанимать! — заключила она в смешанной интонации деланного возмущения и плохо скрываемой материнской гордости.