Бриллиантовая пыль

Натан Лазаревич Борштейн принимал соболезнования в кабинете покойного тестя, демонстрируя всем, что он теперь претендует на роль старшего в семье, хотя и знал, что старшинство это ровным счетом ничего не значит. Сегодня утром зачитали завещание покойного банкира, а там… самое худшее из того, что можно было предположить… Как оказалось, успел-таки чертов самодур переписать завещание, несмотря на болезнь!.. Вплоть до совершеннолетия сына младшей дочери покойного банкира всеми делами будет распоряжаться Ефим Соломонович Бродский — правая рука почившего директора банка, его главный помощник и советчик.

Так что, хоть и сидел Борштейн-младший в кабинете покойного, из которого тот управлял всей своей финансово-промышленной империей, но на деле ничего от него не зависело. Как только официально огласят волю покойного, все дела передадут Бродскому. Впрочем, и этого делать не придется — Ефим Соломонович последнее время и так чуть ли не всем здесь заправлял.

Пока же Натан Лазаревич делал вид, что он вынужден подхватить дело скоропостижно скончавшегося тестя, для чего и обосновался в его кабинете.

Туда и проводили настойчивого полицейского надзирателя.

Борштейн, сидевший за столом со скорбным выражением лица, довольно небрежно кивнул на приветствие Сорокина, но услышав, что тот явился по поручению самого начальника столичной сыскной полиции, изобразил на лице любезность.

— Чем я могу быть полезен его превосходительству? — спросил он.

— Тут, так сказать… мы, значит, вещь нашли вашего… то есть господина Борштейна, упокой, Господи, его душу, — не зная как себя вести в присутствии скорбящего родственника, промямлил Сорокин.

— Что еще за вещь? — довольно неприязненно отреагировал Борштейн-младший. — Потрудитесь излагать яснее. У нас, как вы, наверное, слышали, большое горе, и мне, знаете ли, недосуг…

— Пропажу мы нашли — портсигар вашего батюшки, — поспешил объяснить Сорокин, догадываясь, что даже скромную благодарность он в этом доме вряд ли получит. — Искали, старались, сами понимаете, — добавил он унылым голосом. — Я самолично явился, чтобы обрадовать…

— Какой еще портсигар? — смертельно побледнев, спросил Натан Лазаревич, у которого от страха душа ушла в пятки. «Полиция… Портсигар… Арбитр… Векселя… — пронеслось в его голове. — Неужели они узнали?!»

— Да вы не извольте беспокоиться, — заверил Борштейна полицейский, заметив, что с новоявленным хозяином кабинета творится что-то неладное. — У меня он — портсигар-то — в целости и сохранности. Владимир Гаврилович велели лично вернуть, а то вещь памятная, жалко такую потерять…

— Здесь какая-то ошибка, — сказал с трудом пришедший в себя Натан Лазаревич. — Насколько я знаю, Арнольд Карлович никаких портсигаров не терял.

— Но как же? — удивился Сорокин, доставая из кармана портсигар. — Вот же он… И Владимир Гаврилович его признали…

— Господин Филиппов ошибся. Портсигар моего покойного тестя на месте, — Борштейн открыл ключом ящик стола, вытащил оттуда портсигар, издали показал его Сорокину и тут же убрал обратно. — Вот, извольте убедиться… Он действительно похож на тот, что вы принесли… Да вы сами подумайте, как можно было его потерять…

Полицейский, моргая глазами, уставился на золотую коробочку, которую он держал в руках.

— Да, извините, — выдавил он из себя. — Ошибка вышла…

Сорокин вышел из особняка на Екатерининской улице как в воду опущенный, от приподнятого настроения не осталось и следа. Филиппову-то он, положим, доложит, что портсигар оказался не тот — не признали его родные Борштейна, потому и не выполнил он приказ начальника. На этом дело и закончится; только время понапрасну потрачено. Однако чуял Илья Юрьевич: что-то здесь нечисто. Не первый год он в сыскной полиции; чего только не повидал… Миновав тяжелые входные двери, полицейский надзиратель свернул под арку, где снова вытащил злосчастный портсигар, открыл его и взял в руки спрятанную там бумагу. «Ну ладно, — подумал Сорокин, — пускай просто похожий портсигар — совпадение, бывает, но как тогда в нем оказалось письмо? Вот тут вверху напечатано «Международный промышленно-аграрный банк»; письмо какими-то закорючками писано — по-еврейски, что ли, — но подпись по-русски: А. К. Борштейн».

Сорокин крепко задумался; уже сам был не рад, что обмолвился у начальника об этом портсигаре. Что теперь с ним делать? «Напишу рапорт, — решил он, — и письмо приложу. Пускай начальство решает…» Полицейский надзиратель еще раз посмотрел на портсигар и, поборов желание закинуть его подальше в Фонтанку, понес злосчастную вещицу обратно на Офицерскую.

Едва дождавшись, пока человек из сыскной полиции уйдет, Натан Лазаревич дал волю чувствам. Он заметался по кабинету, взвинчивая себя все больше, потом резко остановился и забормотал себе под нос: «Как же он оказался в полиции?.. Этого не может быть!.. Мистика какая-то — в голове не укладывается».