Бриллиантовый маятник

Уже ближе к окончанию суда два дня — 2 и 3 декабря — были посвящены исследованию обстоятельств совершения Семёновой и Безаком различных мелких хищений до момента гибели Сарры Беккер. Рассматривавшиеся деяния, независимо от их юридической и нравственной оценки, не имели с гибелью 13–летней девочки ни малейшей связи и к Мироновичу никак не относились. Обвинитель с самым серьёзным лицом обсуждал хищения Семёновой серёжек стоимостью 3 рубля 50 копеек, а также некоторые другие преступные эпизоды, казавшиеся на процессе по убийству ребёнка прямо — таки смехотворными. Ничтожность инкриминируемых деяний была всем очевидна; именно поэтому, кстати, Семёнову после задержаний её полицией всегда отпускали. Никому в голову не могло прийти, что подобные хищения — да какие там хищения, так, мелочёвка! — станут объектом самого пристального рассмотрения в суде. Да ещё в каком! Однако ж, стали…

«Театр абсурда какой — то», — мысленно досадовал Шумилов, наблюдая за ходом процесса в эти дни, — «Дыновский совершенно некритично воспринимает самое себя! Как можно на процесс по убийству ребёнка — серьёзнейший, сложнейших, спорный процесс! — вытаскивать этакую лабуду?! Или, возможно, обвинение нарочно «забалтывает» тему; отвлекает присяжных от не вполне успешных обвинений против основного фигуранта? Карабчевский был тысячу раз прав, утверждая, что нельзя столь разнородных обвиняемых и столь разнородные обвинения сводить в один процесс. Вот уж воистину, в огороде бузина, а Киеве….»

Самое смешное заключалось в том, что помощник прокурора ломился в открытые ворота. Всё его пафосное словоблудие, парад свидетелей, доказывавших истинность фактов краж — всё это было совершенно лишним, поскольку Семёнова не особенно запиралась и легко шла на сознание. Она, видимо, совершенно разумно посчитала, что лучше «взять на себя» покражу разной мелочёвки, нежели убийство. Дыновский же вёл себя так, словно прямо в зале суда распутывал какую — то невероятно сложную криминальную интригу, которая вот — вот прольёт свет на все загадки этого процесса. Никто обвинителю в этом не мешал, хотя никакой хитроумной интриги не было и в помине, а разоблачив — таки все мелкие хищения Семёновой, Дыновкий так ничего в деле Мироновича и не прояснил.

Выглядело всё это чрезвычайно пошло и действовало на Шумилова раздражающе.

Во второй половине дня 3 декабря суд перешёл к заслушиванию заключительных речей сторон. Обвинитель ссылался на экспертизу Сорокина с таким видом, словно это была истина в последней инстанции; никаких ляпов, огрехов и натяжек Дыновский в ней предпочёл не заметить. Формально логичная речь его каждым своим выводом шла против здравого смысла и жизненной правды. Почему насильник напал на Сарру Беккер не дождавшись ухода Семёновой? Для чего вообще растлителю потребовалось немедленно нападать на жертву, не потратив определённого времени — часа — двух — на её соблазнение, что вообще — то свойственно этой категории преступников? Почему, убив девочку, насильник не убил саму Семёнову? Почему насильник и убийца, имевший в своём распоряжении целую ночь и шарабан во дворе, не вывез тело из ссудной кассы, а оставил его на месте убийства, тем самым сразу приковав внимание как к этому месту, так и к своей персоне? Никаких внятных ответов на эти вопросы речь обвинителя не содержала. В ней было много эмоций, много разоблачений Мироновича как безнравственного человека, но при этом ничего толкового, способного действительно изобличить его как преступника.

Шумилову речь помощника прокурора показалась откровенной слабой. Даже Сакс, которого Шумилов хорошо знал и не ценил высоко, сумел бы сделать заключительную речь более монументальной и внушительной. «Мельчает служба окружного прокурора, мельчает», — думал про себя Алексей, слушая речь обвинителя, — «Пора уже Сакса из следственной части переводить на работу в суде. На фоне такого блеяния Дыновского он покажется сущим Цицероном». Впрочем, возможно, в Алексее Ивановиче говорила застарелая обида: ведь когда — то он сам работал на прокурорском поприще, которое оставил не по собственной воле.