Бриллианты безымянной реки

Следуя за прихотливыми изгибами стёжки, я вышел к крайней постройке посёлка: небольшой кривобокой хибарке с покосившимся, но вполне целым крылечком, сложенным из потемневших сосновых плах. Тут я и притулился отдохнуть. Минуты текли. Я искал в себе силы продолжать путь к намеченной цели и не находил их. К тому же меня начинала мучить жажда. Намерение вернуться к реке, к Осипу, крепло во мне. Подобная перспектива представлялась заманчивой ещё и потому, что идти предстояло под гору. Мои намерения изменило появление собаки. Большая остроухая, она явилась совершенно бесшумно – выскочила из-за угла постройки. Увидев меня, собака утробно заурчала, показав два ряда изумительно белых и острых зубов. Я слишком устал для того, чтобы испугаться. К тому же один глаз у животного оказался голубым, а другой – карим. Это обстоятельство придавало собачьей морде почти человеческое забавное выражение непринуждённой придурковатой весёлости, свойственной, в частности, и моей подруге Канкасовой. А существо, хоть самую малость похожее на Канкасову, не сможет меня напугать. Я протянул руку, пытаясь погладить собаку. Та отстранилась и снова зарычала. Над ней вились тучи мошки, и она часто трясла головой, пытаясь освободиться от кровососов.

– Я буду звать тебя Канкасова, – проговорил я. – Впрочем, кажется, ты кобель.

Пёс слушал меня, шевеля ушами, а потом, будто бы обидевшись на них, сопровождаемый эскортом кровососущих тварей, кинулся наутёк по стёжке. Я вскочил. Боль и усталость забыты. Какие там обиды? Мой новый знакомец явно спасается от вездесущего гнуса, имея в виду какое-то надёжное убежище. Ведомый счастливыми надеждами, позабыв о боли, я побежал по стёжке следом за собакой.

Пот разъедал мои глаза, лишая возможности видеть ясно. Отереть влагу со лба через накомарник не удавалось, а снять его я и не пытался. Испытывая отвращение к зудящим и кусающимся тварям, я от души жалел пса, у которого не было ни накомарника, ни брезентовой ветровки для защиты от посягательств мошки. Полуослепший и взмокший, я, морщась от боли, следовал за псом. Мне приходилось тяжеловато, тем более что стёжка устремилась в гору.

Десяток шагов. Ещё десяток. Склон становится всё круче. Пёс уже давно скрылся из вида, когда я выскочил наконец на небольшую прогалину: чистую от леса и обдуваемую ветрами вершину сопки. Звук падающей воды поначалу оглушил меня. Оглядевшись, я понял, что нахожусь на широком, округлой формы, уступе скалы. С возвышающегося над уступом крутого каменного склона низвергалась узкая и звонкая прядь ручья. Мириады рассыпающихся брызг рождали в воздухе ясную, круто изогнутую радугу. Я замер, испытывая странный восторг. Примерно такое же чувство обычно настигало меня в те редкие моменты детства, когда мы с матерью заходили в церковь. Будь то действующий храм неподалёку от нашей дачи или храм Спаса на Крови, превращённый в музей, – чувства мои были одинаковы. Ах, эти воспоминания детства! К чему они сейчас? Кандидату в члены КПСС они ни к чему, как ни к чему фига в кармане приличному и искреннему человеку.

Из чувственной задумчивости меня вывел голос резкий и громкий. Кто-то окликнул меня по имени. Я сорвал с головы накомарник. Огляделся. Показалось. Конечно же, в этом пустынном месте никто не может знать моё имя. Тем не менее лёгкий ветерок уделил мне внимание, облобызав взопревшее лицо. Я отёр трудовой пот рукавом ветровки, вздохнул полной грудью и застонал от накатившей боли. В глазах потемнело. Однако, надо признаться, звук падающей воды намного приятней зудения гнуса. Овеваемый призрачным ветерком, я стоял на краю уступа. Неподалёку, чуть в стороне возвышалась одинокая корявая лиственница. Под ней кто-то соорудил большой островерхий шалаш. Странное сооружение покрывали не лиственничные ветки и не еловые лапы, а шкуры животных. Некоторые из них пестрели замысловатыми орнаментами. Рядом с шалашом я заметил небольшую канистру, к ручке которой была привязана обычная эмалированная кружка. Я сглотнул жажду, давно уж истязавшую мою глотку.

– Подойди и напейся. Разрешаю! – произнёс повелительный голос, показавшийся мне скорее женским.

Он прозвучал, как пение родниковой струи, и слился с плеском воды на самой высокой ноте. Это он, это этот голос окликнул меня по имени! Воспользовавшись приглашением, я напился воды, которая оказалась очень вкусной и, против ожидания, не слишком холодной. В глазах мгновенно прояснилось. Боль унялась и не возвращалась даже при свободном и глубоком дыхании.

– Я ищу шаманку, жену Осипа Поводырёва, – проговорил я, обращаясь к лиственнице, за неимением иных видимых собеседников.

– Наивный человечек. Диковатый горожанин. – Теперь голос звучал насмешливо, и интонации его напомнили мне несносную ироничную манеру Осипа. – Обойди тордох и увидишь шаманку.

Тордох – это шалаш? Удивлённый, я двинулся в указанном направлении. Странно, а мне-то казалось, что голос доносится с другой стороны, с наветренного склона сопки.

* * *