Бриллианты и булыжники

Для маститого «прогрессиста», хранителя литературных традиций, И. Бунина, С. Есенин – «какой-то кудрявый пьяница», а его стихи – «писарская душещипательная лирика под гармонь, под тальянку». Рассказывая об умученном поэте, И. Бунин постарался собрать всю грязь сплетен о нем. Что ж, у каждого свой вкус. Ведь есть много пошленьких мерзких людишек, которые, услыхав имя Пушкина, тотчас же рассказывают похабный анекдот о нем. Тоже – традиция.

Маститые «прогрессивные» литераторы зарубежья, говоря о нас, «новых» литераторах, сокрушаются об отсутствии у нас «славных» традиций. Они правы. Никто из «новых» писателей не охаял пока Россию ни на страницах «Граней», ни на полосах «Нашей страны», изданий, в которых сгруппировались «новые». Не плюют и «новые» «Посева» друг в друга так, как оплевал И. Бунин своих сотоварищей но «прогрессивным» сборникам «Знание».

У нас нет «прогрессивных» традиций и сохрани нас от них, Господи!

Алексей Алымов

«Наша страна», Буэнос-Айрес,

17 февраля 1951 года, № 64. С. 8

Советская литература

Кто они? Генерал от литературы [75]

Вскоре после Первого всесоюзного съезда писателей 1934 года мне пришлось проезжать вниз по Волге на одном из новых, действительно шикарных теплоходов, которыми Советы делали свою обычную рекламу, так же как и московским метрополитеном. Получить на нем спального места, конечно, не удалось, и я проводил ночи на палубе.

Плыли мы по столь хорошо знакомым мне местам: от Костромы, мимо плёса с его разрушенной ныне знаменитой левитановской часовенкой… В Кинешме по пароходу пронеслась тревога. Все забегали, и началась генеральная уборка и перетряска.

– В городе Горьком на наш теплоход сядет сам Максим Горький, – торжественно сообщил капитан.

Максима Горького до того я видел только один раз, очень давно, на одном из спектаклей Московского Художественного театра.

В маленькое уютное фойе из артистической двери вышел здоровенный, сутуловатый детина, с грубо вырубленной хамского вида физиономией. Тотчас же, как куры к петуху, к нему метнулись со всех сторон «литературные дамы и девицы», которыми так богата была Москва того времени. Пошел и я, но приблизиться не было возможности. Горький что-то сказал и, резко повернувшись спиной, вернулся в артистическую.

Об этом его «выходе» много потом писалось в газетах. Он сказал тогда только одно слово: «дуры!». И, надо признать, был глубоко прав.

– Ну, что ж, думал я, подъезжая к Нижнему, – посмотрим нашего знаменитого пролетарского писателя, только что назидательно, как старый учитель, отчитывавшего на съезде новое поколение, и, надо признаться, во многом правильно его отчитывавшего. Горький пробрал тогда целый ряд знаменитостей за грубость и искажение языка, за скоропалительность работы, несерьезное отношение к ней и т. д.

Но увидеть Горького мне пришлось только издали. Он садился на пароход под охраной местных чекистов, не подпускавших пассажиров близко к нему. Его сопровождали врач, секретарь и сын Максик, хлыщеватый парнишка со своей красавицей, сверхроскошно одетой женой (любовницей чекиста Ягоды)[76]. Потом на каждой пристани Горького встречали толпы народа. Множество красных флагов и портретов достаточно ясно говорили о том, что эти встречи были заранее подготовлены и проводились в добровольно-принудительном порядке. Горький выходил к встречавшим, устало произносил сиповатым голоском одну и ту же затверженную речь, в ответ ему орали всё, что полагается, а потом он скрывался в своей каюте.

Настала ночь. Дивная волжская ночь с серебристой шелковой гладью, расцвеченной узором светлячков-баканов. Луны не было. На палубе было темновато. Я мостился поудобнее на диванчике, чтобы заснуть, т. к. ложиться на него строго воспрещалось. Какой-то укутанный в шарф человек сел рядом со мной. От него сильно пахло коньяком.

– Бедняга, – подумал я, – хватил через край и спать ему больше моего хочется, а притулиться негде. Аховое положение.

Но мой сосед, видимо, спать не хотел. Он всматривался в темные берега и что-то бормотал себе под нос. Я слышал только отдельные слова.

– Вот оно… помню это место… дальше перекаты пойдут… а по правому берегу – горки… Так, так… помню… Свечной завод Иванова здесь, был… Крепкий старик, старовер… драться любил. А кормил хорошо… И платил правильно… Помню… Недели две я тогда у него работал…

Я всмотрелся в лицо моего соседа. Это был Максим Горький. Но совсем не такой, каким изображают его на портретах рядом со Сталиным и Ворошиловым.

Бесконечной усталостью веяло от этого старика. Сивые усы уныло висли, и длинный худой палец тыкал куда-то в темноту. Старик Горький видел во тьме невидимые мне образы. Он видел свою молодость, бурно расцветавшую в той России, против которой он ожесточенно боролся. Он не только видел ее, он жил в ней, он любил ее, эту ненавидимую и захаянную им Россию.