Бриллианты и булыжники

Об этическо-моральных качествах души Максима Горького можно много спорить. Чужая душа – потемки. Кто сможет разобраться в тех многообразных причинах, которые толкнули Горького на его путь? Но вряд ли можно спорить о том, что Горький сам по себе был, несомненно, крупной, характерной для России, именно для старой России, фигурой. Это был человек «ломоносовского склада», типичный самородок, которыми так богата была Святая Русь.

Взглянем: в начале жизни – полуграмотный «по псалтырю учившийся» сирота-мальчишка, в конце – человек, прекрасно знавший пять европейских языков, глубоко и систематически эрудированный в целом ряде совершенно чуждых ему областей знания (например, биологии, экспериментальной медицине). В детстве – подзатыльники, в старости – мировая известность и дружба, действительная дружба с целым рядом крупных литературных величин Запада. На такой рост собственной личности способны, мне кажется, только мы, русские, и, будучи объективным, Горького, несмотря на все его недостатки, придется всё же признать национальным типом.

И вот, этот национальный, глубоко сращенный с Русью человек на старости лет, в пьяной одинокой болтовне вспоминал ее, вспоминал жалостно и любовно. Порою неясно слышались пьяные, но искренние слезы, звучавшие в его сиповатой бормотне.

Что же произошло? Если мы присмотримся ко всей линии развития творчества Максима Горького, то увидим бурный взрыв таланта в начале его жизни, Потом знакомство с Лениным, близость с большевиками и в результате бездарная, сухая и схематическая повесть «Мать». Она написана ради партии, иначе говоря, это был первый акт пресловутого «социального заказа».

Дальше идет постепенное снижение. Литературные качества работы Максима Горького падают по мере того, как растет его близость с социалистами. К концу жизни он способен писать только «Клима Самгина» – типичные мемуары среднего обывателя, бледные, вялые, скучные… Да еще свирепые статьи против врагов социализма, грубые, достойные захудалого провинциального писаки. Таланта нет. Он съеден «социальным заказом», съеден шигалевщиной[77] социализма.

– Каждого гения мы задушим в пеленках.

На наших глазах сейчас протекает аналогичный процесс с другим, еще более талантливым, чем Горький в молодости, писателем. Я говорю о Михаиле Шолохове, столь же исключительной, чисто русской личности.

Вначале такой же, как и Горький, полуграмотный мальчишка, выступает с несколькими слабенькими рассказами, и потом, вдруг, разворачивает перед читателем огромное, яркое и сочное полотно – четырехтомную эпопею «Тихий Дон».

Генерал Петр Николаевич Краснов за несколько месяцев до своей гибели с юношеским восхищением и преклонением говорил мне о «Тихом Доне».

– Только мы, непосредственные участники тех трагических лет, способны понять всю правдивость, всю красоту этой вещи в целом и каждого из ее персонажей в отдельности. Грядущие поколения вряд ли смогут это сделать.

– Грядущие поколения, Ваше Высокопревосходительство, мне кажется, найдут в «Тихом Доне» другое – то, что ускользает от нас.

– Что же?

– Гамлета. Гамлета нашей эпохи, Взгляните: ведь Григорий Мелехов всё время мечется, рвется между борющимися силами. Везде – и на войне, и даже в любви. Две женщины равно прекрасных противоположной красотой рвут его сердце на части.

– Да, пожалуй, вы правы, – ответил мне тогда П. Н. Краснов.

И вот теперь мы видим, как «социальный заказ» душит и задушил уже другого высокоодаренного писателя. После «Тихого Дона» Шолохов начал «Поднятую целину». По заказу. И те же игравшие всеми красками в «Тихом Доне» образы, те же люди разом потускнели, превратились в мертвые схемы. Художник Шолохов почувствовал это сам и не смог докончить повести. Во время войны захватил снова много творческого материала, постарался переработать его, но не смог. Страшная система – социализм. Художнику-творцу она несет смерть.

«Знамя России», цикл очерков «Кто они?»,

31 августа 1952 года, № 69. С. 5–7.

Илья Эренбург «Оттепель»

Илья Эренбург – единственный «европеец» среди 3773 членов и кандидатов Союза советских писателей. Характерной чертой его творчества в период расцвета его сил было продление в русской литературе французской традиции холодного, изящного скепсиса, традиции, заложенной еще Рабле и Монтенем и доведенной до наших дней через Вольтера и Анатоля Франса. Эта его манера нашла наиболее яркое выражение в литературном памфлете «Похождения Хулио Хуренито», создавшем Эренбургу широкую известность в СССР и выдвинувшем его в двадцатых годах текущего столетия на одно из первых мест среди писательской «молодежи».

Но кто бы теперь, читая «Оттепель», узнал в ней прежнего Эренбурга? Со страниц этой повести на читателя смотрит средней руки бытовик, верный и даже правдивый в мелких жизнеописательных фрагментах, но тусклый, буднично серый, абсолютно лишенный блеска и искристости прежнего Эренбурга; ничего от Анатоля Франса, но очень много от Писемского и даже от Шеллера-Михайлова.