Бриллианты и булыжники

Время действия повести Гладкова – восьмидесятые, девяностые годы прошлого столетия, период, в течение которого абсолютно не ощущалось искусственно раздутого коммунистами внутриклассового расслоения деревни – борьбы бедноты с богатеями. Вместе с тем эпизод такой борьбы – разграбление хлебных запасов «кулака» беднотой – один из центральных в повести. Этим Гладков также отвечает на требования заказчика, приобщая свои воспоминания к циклу колхозной тематики.

Это тематическое направление явно превалирует во всех шести книгах «Нового мира» за первое полугодие 1954 года, вытесняя даже индустриально-производственную часть «социального заказа». Колхоз во всех аспектах, утверждение преимуществ социалистического хозяйства над единоличным – основная задача, поставленная редакцией при подборе материала как в литературно-художественном отделе, так и в других, вплоть до научного. И в них преобладают статьи, трактующие различные вопросы перестройки сельского хозяйства на социалистический лад. Видимо, этот вопрос – самый острый, самый болезненный в жизни коммунистического государства, и острие пропаганды всех видов направлено на него.

Второй тематической линией внутреннего порядка является, как и прежде, утверждение руководящей роли партии как в экономике, так и в идейно-психологическом плане. Ей посвящен целый ряд небольших повестей и рассказов: «Один день» Г. Троепольского, «Ненастье» Тендрякова, «В том же районе» Валентина Овечкина, «Новый сотрудник» С. Антонова и др.

Наиболее ярка из них повесть М. Ганиной «Первое испытание». Автор талантлив, и порою ему удается пробить кору установившейся рутины, выбросить свежий зеленый росток не социалистического, а подлинного, всечеловеческого реализма. Но заказ давит и его чугунным прессом. Свежие ростки увядают, не успев зацвести. Как ни стараются советские авторы, среди которых немало, безусловно, талантливых, дать живой, полнокровный образ этого нового, порожденного коммунистическим мировоззрением и бытом человека, все их попытки безуспешны. Вместо людей – схемы, трафареты каких-то бездушных роботов, не нарисованные, но вычерченные по указаниям протоколов и постановлений высших партийных органов. Нет мяса, нет крови – одни костяки. Нет любви, нет ненависти, нет жалости и вообще нет никаких общечеловеческих чувств. Перед читателем проходит бесконечная вереница наименований, а не людей. Номенклатура: инженер, пионер, агроном, председатель колхоза, комсомолец, студент, советский врач – заслоняет собой то единственное и безмерное, что содержится под каждым из этих номерных названий, заслоняет человека. Его не видно на страницах «Нового мира»; не только человека современного, «советского», но вообще человека, не видно нигде, за исключением… прекрасной, благоуханной повести М. Пришвина «Корабельная чаща», которую сам автор назвал «повестью-сказкой». И это, действительно, сказка; и сказкой кажется описанное в ней на сером фоне глухих стен социалистической казармы.

Эта повесть – последняя, посмертная сказка, которою закончил свой творческий путь недавно скончавшийся Михаил Михайлович Пришвин. Ее герои – дети, устремившиеся на поиски единственной живой в мире Правды, Правды человеческой, правды Божией, активного, выраженного в действии добра. Пришвин остался в ней верным себе до конца, несмотря даже на некоторые фразы, введенные им явно по требованию заказчиков и столь же явно диссонирующие с общим текстом повести и с ее ритмом. От «Корабельной чащи» веет свежестью и ароматом северного русского леса, жизнь которого Пришвин не только чувствует, но любит всем сердцем, а раз любит – значит, и понимает до глубин. Так же любит он и населяющих зеленую русскую дебрю людей, сердцевину каждого из них, душу его, воздух, которым он дышит. Все персонажи этой повести-сказки глубоко реалистичны, как реалистична и она сама в своей кажущейся сказочности. Быть может, ее маститый автор, работая над ней, видел какие-то отблески и своего давно ушедшего детства. Это предположение невольно наталкивает на сравнение «Корабельной чащи» с «Лихой годиной».

Авторы обоих произведений приблизительно однолетки. И в той, и в другой повести чувствуются закатные тона. Но у Пришвина они нежны, мягки и ласковы, как лучи осеннего солнца, а у Гладкова грязны, слякотны, отталкивающи, как мозглое, серое осеннее ненастье. Почему это так? Где скрыты стимулы того и другого, воздействия автора на читателя? Не сопоставляя и не сравнивая огромный милостью Божьей талант Михаила Пришвина с заурядными литературными способностями Федора Гладкова, поищем причину их различия в ином.