Британская шпионская сеть в Советской России. Воспоминания тайного агента МИ-6

В России слову «кооперация» придают куда более глубокое значение, чем в западных странах. Русские потребсоюзы до того, как большевики захватили власть, отнюдь не ограничивались в своей деятельности простым приобретением и распределением предметов первой необходимости. У них были и свои печатные органы, независимые и информированные, они открывали свои учебные заведения, публичные библиотеки и читальные залы, а также создавали отделы общественного здравоохранения и социального обеспечения. Российскую потребкооперацию следует понимать в самом широком смысле взаимопомощи и оказания как умственной и моральной, так и физической поддержки. Это буквальное применение в широком общественном масштабе заповеди «поступай с другими так, как ты хотел бы, чтобы поступали с тобой». Это всеобъемлющее и идеалистическое движение ближе всего подошло к выражению русского общественного идеала, и я верю, что, какой бы ни была внешняя форма будущей конституции России, по сути она превратится в Кооперативное Содружество.

В российской проблеме есть и еще один фактор, который непременно сыграет важную роль в ее решении, хотя он является самым неопределенным. Я имею в виду силу эмоциональности. Эмоциональность — сильнейшая черта русского характера, и чаще всего она проявляется в религии, особенно у крестьянства. Расчетливые старания большевиков подавить религию разбились о камень народных верований. Категорический запрет на участие или отправление каких-либо религиозных обрядов в конце концов ограничился одними коммунистами, которые осуждаются за посещение церкви и подлежат исключению из привилегированных рядов за то, что «пятнают репутации партии». Что же до народных масс, то максимум, на который теперь отваживаются коммунисты в своих попытках разубеждения, — это называть христианство «опиумом народа». Но люди стекаются в церковь больше, чем когда-либо прежде, и это касается не только крестьян и фабричных рабочих, но и буржуазии, в которой, как считалось раньше, росло равнодушие к вере. Это не первый случай, когда в условиях национальной трагедии русский народ ищет утешения в горних сферах. При татарском иге они поступили так же, забывая о том, каких материальных трудов стоит строительство многих из тех архитектурных памятников, зачастую причудливых и фантастических, но неизменно трогающих душу, где они молятся сейчас. Я не рискну предсказать, каким именно окажется итог религиозного возрождения, которое, вне всяких сомнений, медленно набирает ход, но ограничусь тем, что процитирую слова одного московского рабочего, только что прибывшего из красной столицы, которого я встретил на севере Украины в ноябре 1920 года. «Во всей России есть только один человек, — сказал этот рабочий, — которого большевики боятся всей душой, — это Тихон, патриарх Русской церкви»[54].

Есть одна история о русском крестьянине: ему приснилось, будто ему подали огромную миску вкусной каши. Но, увы, не дали ложки. И он проснулся. И он так расстроился от того, что не смог насладиться кашей, что на следующую ночь, надеясь увидеть тот же сон, предусмотрительно лег в постель с большой деревянной ложкой, чтобы в следующий раз уж наверняка съесть кашу.

Несъеденная тарелка каши подобна бесценному дару свободы, который Революция дала русскому народу. В конце концов, можно ли было ждать, что после столетий тирании, в условиях всемирного катаклизма русский народ сразу же проникнется знанием о том, как пользоваться новообретенным сокровищем, а также об обязанностях и ответственности, которые возлагаются на него вместе с этим? Но я убежден, что в мрачную годину бедствий русский крестьянин, так сказать, готовит себе ложку, и когда он снова увидит сон, то у него будет все необходимое, чтобы съесть свою кашу. Требуется большая вера, чтобы глядеть вперед сквозь темную ночь настоящего и видеть рассвет будущего, но одиннадцать лет жизни среди всех классов от крестьян до придворных, может быть, заразили меня искрой той патриотической любви, которая, несмотря на напускной пессимизм и самоуничижение, почти неизменно светится глубоко в сердце каждого русского. Я не прошу прощения за то, что завершаю эту книгу часто цитируемым стихотворением «народного поэта» Тютчева, который в четырех простых строках сказал о своей стране больше, чем все остальные поэты, писатели и философы, вместе взятые. В своей простоте и красоте они совершенно непереводимы, и я прилагаю свое вольное и, вероятно, ущербное переложение их на английский язык с извинениями перед всем русским народом:

Умом Россию не понять,
Аршином общим не измерить:
У ней особенная стать —
В Россию можно только верить.