Бродячая музыка

А может быть, мы вовсе не живём
и не жили, а, рыжая Пьеретта,
но принимаем сцену за жильё? —
Ведь музыка-то — откровенный флирт
отчаянья с надеждой.

А может быть, мы, крошка Коломбина,

совсем иных достигли берегов,
без устали кривляясь на подмостках? —
Ведь публика-то жаждет не победы
добра над злом, но мести.

А может быть, и музыка мертва?

Пьеро был распят ровно столько раз,
что музыка всех на земле людей
должна рыдать и хоронить его,
но мир хранит порядок.

И ты права утешившись, Пьеретта:

на Арлекине новый воротник.
Люби его. Театр верней, чем жизнь.
Пусть музыка от смерти не спасает —
она отлично лжёт.

Житейское

Собачку ласково журят.
Она отверзла пасть ужасну:
там содержался скальный ряд
клыков в сверкании прекрасном.

А днесь собачка родила.

Её кутяток утопили,
за денны взявшися дела,
взглянуть ей в очи позабыли.

Кому и с кем, промеж судеб,

устраивать счета зверины?
Горючей бытности вертеп
отперт для дел необозримых.

Портрет поэта в белой тунике

А ведь малый греко-римский
с погребальной пелены
так болезненно знаком мне,
словно знаменный распев.

Век второй и эра наша,

и Гераклеополь-град:
только египтянин вряд ли
в нём привлёк бы днесь меня.

Правь он хоть и в старых Фивах,

будь каирский дипломат,
только юноша болезный
по-другому стал мне мил.

Горечь. Кудри. Безнадёга.

Свиток в вянущих руках.
То в оазисе Фаюме
древний Пушкин помирал.

Ирисы в кипарисах

На крымском кладбище высоком
в ракушечниковом песке
растёт, налившись спелым соком,
цвет, где звезда блестит в доске.

Подобен дикой орхидее

на стебле жилистом пустом
бутон, на каждый день недели —
свой, завитой крутым винтом.

Пройдёт, быть может, час — прикован,

увидит, кто бессменно ждал,
костёр лиловый лепестковый
с шмелём внутри — не опоздал!

Стрижи, цикады, придыханье

туй, пёстрых птиц блаженный стон,
когда, с шиповником в кармане,
шоссе минуя и каньон,

сквозь плети сизой ежевики

бреду с мечтой о стариках,
чьи в ирисах светлели лики,
чей облик проступал сквозь прах.

О любви к музыке