Бродячая Русь Христа ради

Внезапно наступившая по его окончании тишина произвела на всех надлежащее впечатление, особенно внушительное, когда среди ее раздался звонкий серебристый бас дьякона, поместившегося на высоком амвоне и говорившего речисто и истово прошения сугубой эктении.

В это время богомол был уже победителем и, стоя в самых входных дверях, слегка усмехался счастливой улыбкой.

Теперь он достиг цели. Теперь он может услышать: будут ли петь «аллилуйя» на две эктении, или прямо запоют «блажен муж», и может увидеть, сойдутся ли «на Господи воззвах» для «Богородична» на «слава и ныне» оба певческих хора вместе, на солее против Царских дверей, или городские певчие не позволят себе смешаться с монастырскими, где в басах ни одного дьякона, а в городских все басы - дьяконского чина и даже один тенор - дьякон.

Осматривая опытными глазами поле битвы, богомол расчетливо не покидал места и доброго настроения духа, ласково ответив на вопрос соскучившегося соседа:

- Будет ли владыка и что он не выходит?

- Выйдет на литию, сюда к нам, в притвор, приготовьтесь.

И на вопрос старухи: «Который батюшка владыко-то: золотых-то шапок две вижу?» - отвечал: «Средний, выше всех стоит!» И успокоился на ответе по интересовавшему его вопросу о том, в омофоре выйдет на литию архиерей или просто в мантии?

- Просвети мир твой милостью и щедротами, возвесели род православных! - громко и речисто продолжал возглашать протодьякон в тяжелом, зеленого бархата стихаре, украшенном золотыми крестами с вышитым по спине золотом именем «апостол». Он стоял перед собором монахов в длинных мантиях, очень ловко ими оправленных, и впереди высокой свечи на высоком стоячем подсвечнике.

Сияло лицо богомола, чутко прислушивавшегося к раскатистым тонам светлого и чистого голоса дьякона и искренно наслаждавшегося его вибрациями. Они гулко отзывались под старинными расписными сводами древнего собора и уносились эхом в высокий купол, где в полусвете виделся образ творящего мир с благословляющею рукою Господа Саваофа.

Во всем храме царствовала невозмутимая тишина, среди которой ощутителен и досаден казался всякий откровенный вздох, всякий взрыв долго сдерживаемого кашля. Внимание и умиление было всеобщее и настолько приметное, что впечатление, видимо, передалось протодьякону и народный восторг перешел на него; он, несмотря на усвоенную привычку и приобретенное равнодушие, на этот раз, казалось, хотел превзойти себя. Он отчеканивал слова с резкими звуками и упадал на те, где мог давать свободу голосу и вызывать громкие отголоски и перекаты, особенно любимые народом.

Выработанный голос, называемый толстым, умиляет и освежает на молитве не менее, как всякий обряд, выходящий из обычного и привычного церковного порядка службы, вроде литии, благословения хлебов, величания посреди храма и проч.

Когда владыка дрожащим старческим голосом читал молитву о благословении хлебов, пшеницы, вина и елея, в церкви сделалось так тихо, что чутко можно было слышать, как чиркали над карнизами купола свившие там себе гнезда неизбежные церковные гости и жильцы -ласточки.

Богомол в это время был уже в середине церкви благодаря той ловкости и находчивости, а также своему полумонашескому костюму, с какими он вовремя успел ухватить конец ковра и вместе с послушниками и в виде их помощника закатывать его из притвора к архиерейскому амвону. Хитрость удалась: он был уже далеко впереди.

На новом месте его сначала занимало чтение громким тенором шестопсалмия, когда по церкви снова пошла волна, стукотня, писки и вскрики от схлынувшего на коридоры и паперть соскучившегося и уставшего народа, измученного невыносимой духотой и жарой.

Все утирались от горячего пота. У редкого не стреляло от едкой боли в спину около шеи. На всех лицах изображалось унылое выражение от усталости.

«А ну как седальны начнут по афонскому чину?» - подумалось богомолу при воспоминании о продолжительности чтения этих духовных стихов, при которых дозволяется всем сидеть, но делать это можно одним только монахам на клиросных прилавках.

Испугавшись греховной мысли, он начал усердно, скоро и много креститься и низко кланяться.

В церкви потушены были свечи. Остались только те, которые светились у местных икон. Ниспускалась даже лампада, висевшая над Царскими вратами, чтобы было читать посветлее выходившему из алтаря монаху в эпитрахили и с книгой.

Только из придела преподобных, сквозь сводистые двери, выливался столб яркого белесоватого света от десятка лампад и сотен свечей, поставленных богомольцами. Крутой переход от громкого пения к той тишине, среди которой раздавался одинокий за всех голос, был на этот раз в особенности поразителен и торжествен.

Среди полумрака и установившегося молчания этот голос говорил всем понятно и внушительно:

- Господи, перед Тобой все желания моя, и воздыхания моя от Тебе не утаятся.

- Сей нищий воззва, и услышит их Господь, и от всех скорбей их избавит их, - продолжал голос, попадая в желания молящегося народа, видимо сосредоточившего все свое внимание на вылетавших из средины храма словах: