Бродячая Русь Христа ради

- Монастырский квас и хлеб везде хорош, - внушительно толковал странник. - Хорош оттого, что артельный: велики бывают квашни и заторы, а они говорят - оттого, что с молитвой месят и в печь сажают, и по-дурному притом не ругаются, и о худом в это время не думают. Может, это и так.

- Словно бы ты монахов-то не любишь? - спрашивал новый благодетель.

«Терпеть я их не могу: враги они мои заклятые», - подумал он про себя, но сказать не решался. Сказал совсем другое:

- Да вот шестой год бремя-то это на своих раменах ношу, много десятков монастырей видел, а только в пяти меня позвали за трапезу - и то в самых малых и глухих. А в одном целую неделю, однако, кормили за то, что исполнял службу, читал. Жило восемь человек; с игумном всего три грамотных было; двое таких, греховным делом, загуляли и не просыпались. Я за них пел и читал. У других сам просишься: где посмеются над тобой, а где и посадят за стол.

- Над чем же смеются?

- Другие ревнуют твоему подвигу, а иные прямо-таки говорят, что ты-де не по чину отбиваешь у нас хлеб. Сборщиков они тоже не одобряют. Да оставим мы это, грешно ведь.

- А как они по этой-то части? - спрашивал благодетель, стукая толстым пальцем по красной шее и лукаво улыбаясь. - Я ведь не в суд, я ведь не в осуждение - из одного любопытства.

- Те монастыри, куда белых попов и дьяконов посылают на смирение, оскудели благочестием, от других имеют отмену. Там селится народ самый грубый и бранчливый, прямо из миру.

- И убоинку едят?

- Едят там все по кельям, а кто их там поверяет? Общей трапезы не бывает. Игумен пищу и питья не благословляет и не дозирает за ними. Там и питейное в большом уважении. Без благословления и за ворота ходят когда хотят. Есть монастыри, где ворота только притворяют, а не запирают.

- Ну а насчет?.. - И благодетель подмигнул левым глазом.

- Прилепи, Господи, язык мой к гортани моей! Не осужу, не видел. Сетую за то, что на такой меня разговор навели, прости вас за неведение ваше угодник Божий! Мне такое и на ум не приходится принимать, столько я болен и изможден странствием и столько мне мало охоты до чужих падений. Более мне приятно видеть и иметь на очах покров и на устах хранение. Вот на что я себя обрек, может, до скончания века. Не обижайте меня, пощадите на святом месте и в оное время. А грех ваш я умолить обязан, и от этого часа сердце мое о вас непокойно и душа будет скорбеть, пока не получит утешения там, где вы мне указали.

Итак, перед нами два вековечных типа: благодетеля и молельщика.

Один - очень сыт и свободен в желаниях, другой - нищ и убог и угодлив по необходимости; первому - недосуг, второй - на то пошел до пределов самого грубого ремесла и настоящего промысла. Он и терпелив к нему только потому, что ремесло это его кормит, а в сущности - совершенно равнодушен, и ревнив, и завистлив только к тому, кто лучше его мастерит и больше умеет и смеет.

Труд поощряется и оплачивается, - стало быть, и охотников на него сколько угодно. Нужно иметь лишь признание и способность, из которых первое дается судьбой-мачехой, а второе легко добывается практикой. Сколько на Руси таких болезненных телом, не способных к ломовому труду, но сохраняющих царя в голове, столько и этих «Божьих людей», которых в отрочестве считают и называет полудурьем и отчитывают матери при помощи знахарей на день пророка Малахии (января 3-го), а в юности считают испорченными баженниками. Когда же они попадут на свое и прилепятся к молитве, зовут их странниками по занятию и считают богомолами по призванию. Их очень много по мирским прегрешениям родителей, и все они имеют один выход и могут прилепляться к одному занятию - странничеству. Влияние стихий на них по привычке с молодости очень слабо: ни дождь, ни мороз, ни жара им нипочем. Избранный подвиг умеет поддерживать силу и энергию, развлекает и увеселяет всем разнообразием впечатлений. Некоторые ухищряются до того, что начинают босиком ходить по морозу, предсказывать, круто и дерзко обличать своих совопросников, юродствовать и, наконец, или обращаются на путь правды, или просто сходят с ума.

Воронежский Кирюша, грязный и пошлый, разъезжал в карете в качестве святого. Однажды кучер заметил, как он считал денежную выручку, подсмотрел за ним и украл эти деньги. Кирюша заюродствовал еще больше; на вора не жаловался, но целыми днями кричал: «Пустите меня, не хочу здесь больше жить». Ушел он из Воронежа в Тулу, где жил у купца в особой комнате, называвшейся Кирюшиной, мимо которой все ходили не иначе как на цыпочках. Из Тулы какая-то княжна увезла его в Москву и поселила также в особой комнате, которую убирала живыми цветами. Кирюша накопил денег и ушел на родину, где выстроил хороший дом, развел фруктовый сад, занялся сельским хозяйством. Стали любопытствовать:

- Приходит ли тебе теперь охота юродствовать?

- Нет, подурачился, и будет.