Бродяга. Путь ветра

Вот и в этот раз он привычно дошел до ручейной запруды, из которой собрался зачерпнуть воды, наклонился – и поморщился, не обнаружив в вымощенном камнями крохотном бассейне своего отражения.

Он не любил зеркал, а оказавшись рядом с водой – старался в ней себя не рассматривать. Обруч, будто понимая эту причуду, подчас делал Бродягу «неотразимым». Это было удобно, особенно когда приходилось красться и прятаться, однако неприятно: в легендах отражений не имели только нежить да нечисть, и Ян мог подтвердить – не только в легендах. Заглядывая изредка в пустые зеркала и зияющие небом озера, Ян все чаще вспоминал Тень – тоже не имевшую ни отражения, ни Имени… ни смысла существования.

Бродяга мотнул головой, отгоняя тоскливые мысли.

Моргнул и облегченно вздохнул: в воде появилось отражение, и он его, вопреки обыкновению, разглядел.

Лицо как лицо: рот широковат, тонкий нос с горбинкой, высокий лоб… за последние несколько лет он стал слишком высоким, и морщины наперегонки побежали над бровями – глупая привычка глядеть на мир исподлобья не прошла даром. Шрам на левой щеке, едва заметный – со Школы. Виски подернулись серым – кто придумал сравнивать седину с серебром? Пыль это, серая дорожная пыль…

Ян не хотел встречаться взглядом с самим собою, потому в глаза глянул в последнюю очередь. И оторопел, не заметив в отраженном взгляде ни скуки, ни усталости, ни, коль уж на то пошло, даже той же оторопи.

Серо-синие глаза отражения непонятным образом сочетали в себе серьезность и улыбку, спокойствие – и тень озабоченности срочным делом.

Час от часу…

Ян присел, не теряя странное отражение из виду.

– Ты кто? – спросил тихо, враз охрипшим голосом – видно, всерьез считая, что вопрос задан не зря.

И почти не удивился, услыхав ответ.

* * *

Давным-давно, в городе на другом берегу Моря Семи ветров, стоял дом – давно не беленый, со щербатой трубой и окнами, заставленными цветами в горшках настолько, что в занавесках просто не было нужды. На второй этаж – если так можно назвать неотапливаемый и оттого лишь летом жилой чердак – вела деревянная лестница, ступени которой не скрипели, кроме трех. И босые ноги девочки лет тринадцати – легкой, шустрой, сероглазой – старательно переступили через них. Не нарушить бы раньше времени задумчивую тишину, в которой, кажется, можно угадать не только шорох пера по бумаге, но и беззвучный шелест мыслей – как листьев в вековом лесу. Да и не только: если прислушаться, можно различить тихое-тихое бормотание – то ли песню, то ли стих, то ли детскую считалку-лэммидари.

Дверь наверху была приоткрыта – как всегда. Как раз настолько, чтобы в проем вместилось востроносое, не больно красивое, но удивительно живое личико. Девчушка, показавшаяся в дверях, набрала как можно больше воздуха и выпалила:

– Учитель, а может живой человек увидеть лицо Настоящего?

И только после этого открыла полыхнувшие серебром глаза.

Напевное бормотание стихло.

Рука, державшая перо, замерла в воздухе.

От стола, погребенного под ворохом исписанных вдоль и поперек желтовато-белых листов, оторвался плотный коренастый мужчина лет... одному времени ведомо, скольки: волосы вокруг давно перемахнувшего макушку лба были седыми и не больно частыми, но ровно лежать отказывались, словно вспоминая ветер; глаза укрылись в тени кустистых бровей да в близоруком прищуре, исчертившем лицо сетью морщин – но были неожиданно молодыми, яркими, и очень часто – удивленными... Самые удачные из портретов – в книгах и на стенах библиотек – именно те, на которых удалось сохранить этот взгляд.

– Не кличь меня учителем, Званка, сколько говорить? – проворчал он тем бесполезно-грозным тоном, каким взрослые пытаются утихомирить совсем маленьких детей. И подмигнул.

– Ну, Де-е-еда… – Званка, убедившись, что гнать ее не собираются, шагнула внутрь и стала у двери, опершись плечом о косяк.

– Увидеть… – старик неопределенно хмыкнул, вытирая невесть откуда добытой тряпицей капли чернил, плеснувшие на стол с пера. Оглянулся на внучку, словно впервые разглядев ее. Помолчал и, наконец, изрек:

– Ты, постреленок, книги читай пока. Во-он их сколько!

Книг на полках у стен было и правда без счету – но ответы в них давались далеко не на все вопросы.

Званка знала это отлично – читала она с трех лет, причем все, до чего дотягивались ручонки и любопытные острые глаза.

– А если совсем невтерпеж – в зеркало загляни, – продолжил Деда. Именно так звали его дома, и крайне редко – по имени, известному нынче на всех трех материках и пяти архипелагах.

– Эт зачем … в зеркало?— ожидая подвоха, вскинулась девчушка.

– А затем, – прищурился дед. – Вон уж какая барышня вымахала, меня того гляди перерастешь… а на голове словно стая драконят передралась…

Девчонка обижено засопела, без особого успеха пытаясь пригладить встрепанную русую шевелюру. И дед смягчился. Внезапно изменив тон – и, кажется, даже сам голос, – он добавил:

– Лови строчку: «Образ образа Его – в отражении зеркальном». Может, прорастет когда – ты ведь, внученька, немало сможешь…