Бродяга. Путь ветра

Яну доводилось и прежде бывать вне пределов мира.

Впервые – у Врат, в месте, где нет ничего, кроме них самих, неутихающего ветра, вечно пурпурного неба и алого солнца, которое никак не может оторваться от горизонта…

Горизонта там, к слову, тоже нет.

Но Привратье – это еще не Внемирье.

Он выдавливал себя из Альверона в мир тонкий и туманный; в мир, где нет направлений и странно течет время, где сгинуть – просто, а выжить – трудно даже мастеру. Это уже больше походило на Внемирье – но все же было лишь самой его окраиной, на грани реального.

Он выпадал из мира, пересекая огромные пространства одним броском прыгающего камня – и между отскоками камня мира вокруг просто не было, и вот это напоминало Внемирье больше всего, потому что в небытии – его суть.

Здесь свет так и не стал светом, и тьма без него была не вполне тьмою; Внемирье вместило сущности, недослышавшие Слова Творения и не получившие бытия. Здесь же, если верить слухам, ютятся кошмары, страхи и мороки. Верить приходилось, потому что проверить не удалось бы все равно: как проверишь несуществующее?

Бродяга знал это – и школьным, выученным знанием, и взятым из чужого опыта ведением Обруча.

Но сейчас из всего разнообразия знаний важным было лишь одно.

Он знал, что темный престол Кай-Харуда тоже находится во Внемирье.

Шагнув сюда, он задохнулся пустотой – и желание жить вызвало из небытия воздух, тяжелый и затхлый, но пригодный для дыхания.

Он захотел видеть – но свет не озарил Внемирье; вместо этого тени обрели полупрозрачную, зыбкую четкость, ощутимую не взглядом. Глаза его, как оказалось, оставались крепко зажмуренными, но он и без них воспринимал рассеянные осколки мира – или миров? Никогда не обременявшие лона земли горы… Деревья с переплетением оголенных корней, никогда не знавшие влажного тепла почвы и света солнца... Озера, лишенные дна и берегов… Призрачные камни изменчивых форм и размеров… Все это зависло в застывшем не-пространстве и времени, которое не умело течь, заставляя остро почувствовать собственную неуместность в этом месте, местом на самом деле не бывшем. Открыв глаза, Бродяга не ощутил никакой перемены.

– Где престол? Где же этот … престол? – выдохнул он, так и не найдя достаточно скверного слова для трона Владыки небытия.

И осколки несбывшихся миров пришли в движение, оплывая по краям, сливаясь в гротескные подобия кресел, стульев, тронов – от крохотных до гигантских.

Нельзя думать вслух, – понял Ян, остановив мысль. Жадные до бытия шинду, бесплотные недо-сущности, готовы были стать чем угодно, лишь бы – стать. Зависшие вокруг престолы – особенно впечатлял один из них, с зеркалом застывшего озера вместо спинки и поручнями из деревьев небывалого охвата – лениво рассеялись. Но среди бесформенной податливости, годной лишь вечно тешить, никогда не утешая, раненую гордыню Кай-Харуда, он ощутил вдруг нечто неподатливое, настоящее, живое.

Мало того – родное.

И было: мысль Бродяги устремилась вперед, и чувства его объяли и то, что уже произошло у черного трона, и то, что делалось в тот миг безвременья... И, наверное, то, что еще только должно было случиться.

* * *

Он был красив – простой, человеческой красотой, без налета потустороннего. Шелковистые вьющиеся волосы волной спадали на плечи; глаза, с ласковым укором смотревшие на нее из-под густых ресниц, были в меру большими и в меру ясными, а подбородок – не слишком твердым и тяжелым. Все было чересчур гармонично и соразмерно. И именно по этому Мари могла бы догадаться: это лицо – ненастоящее. Могла бы – но ей и не пришлось: за тщательно вылепленными чертами она видела, ощущала знакомую безликость темного Владыки. И голос, которому были приданы и мягкость, и радушие, и даже тень ласки – голос все равно обжигал душу ледяным холодом.

– Ты стала дерзкой, беглянка, – произнес он, поднявшись ей навстречу.

Восемь граней-ступеней вели к трону, и Безымянный шагнул вниз – на одну. Мари оставалась у подножия.

– Столько лет ты уходила от меня, а сейчас – вернулась, и даже не поклонилась? Впрочем, зачем мне твои поклоны теперь…

Еще один шаг вниз.

– Не кланяться пришла. Отдать тебе твое, вернуть себе – себя, – вскинула подбородок Мари, и взгляд ее, направленный в зрачки ненастоящих зеленых глаз, оказался слишком пристальным: собеседник опустил голову.

– Не спеши, – просительный тон был чужд голосу, привыкшему повелевать. – Отказаться успеешь. У тебя это получается отменно. Прошу тебя, выслушай.

«Не слушай!..» – донеслось издали. Но голос, вкрадчивый, мягкий, ласкал слух и проникал в самую душу.

– Не буду рассказывать о твоем детстве. О родителях, отказавшихся от лишнего – девятого – рта в семье. О приюте, откуда было три дороги – в прислугу, на плантации гвалиса или – будь ты хоть чуть смазливее – в Залы Дозволенных Удовольствий.

Еще шаг. Еще ближе – журчащий, чарующий голос, который так хочется слышать, хотя говорит он такое, о чем жутко даже вспоминать.

– Таких, как ты – десятки в одном Шессергарде. Думаешь, случайно именно ты была взята в Храм? Прошла через все годы учебы? Выжила на Испытании?