Бродский за границей: Империя, туризм, ностальгия

Вид из провинций, «с окраин», продолжает определять специфику точки зрения Бродского. Но в то же время точкой схождения с Римом оказываются не Овидий или Проперций, маргинальные элегические поэты, но одический Гораций с его поэтикой империи, с помощью которой историческое и географическое воображение Бродского помещает его в имперское пространство, охватывающее Римскую империю, Российскую империю, равно как и империи, современные поэту, – советскую и американскую. Более того, рассуждая об экзотическом звучании названия mare Caspium для римских поэтов, Бродский заключает: «главное в Caspium то, что слово это дактилическое» (СИБ2, 6, 372). В конце письма Бродский порицает Вергилия и Горация за их приверженность Цезарю, но воздерживается от дальнейших упреков: «Если я не упрекаю тебя более язвительно, то потому, что я не твой современник: я не он, потому что я почти что ты. Ибо я писал твоими размерами, и в частности этим. Именно это, как я сказал, заставляет меня ценить Caspium, Niphaten и Gelonos, что стоят в конце твоих строк, расширяя империю» (СИБ2, 6, 378–379)[135]. Используя выражение «расширяя империю», Бродский отсылает к актуальному описанию имперского пространства с помощью дактилических названий – что и делает Гораций, но в то же время на метафорическом уровне «империя поэзии» расширяется последующими культурами, адаптировавшими оригинальные метрические схемы римлян. Тем не менее метафорическое значение этого выражения, идея того, что стихотворный метр «расширяет империю», отсылает к общему для современных исследований культуры представлению о языке как о фундаментальном факторе строительства, поддержания и выражения империй. В постколониальной критике после «Ориентализма» Эдварда Саида это представление используется на манер Фуко как отправная точка для теоретического осмысления дискурсивной власти языка, который производит знание, поддерживающее имперское и колониальное господство. Но Бродский подходит к этому с идеологически противоположного конца. Он утверждает культурные достижения античной древности, прежде всего стихотворные метры, как метафизические основания вечных ценностей культуры: «Тетраметры есть тетраметры, не важно когда и не важно где. Будь то в греческом, латыни, русском, английском. Также и дактили и анапесты. И так далее» (СИБ2, 6, 372). В этом смысле Бродский подчеркивает роль имперского Рима и его культуры как источника западного, так же как и русского, имперского дискурса. Для него стихотворные размеры представляют вечное единство всех имперских дискурсов и культурное значение этих размеров остается неизменным вне зависимости от исторического контекста.

Несмотря на сдвиг в поэтическом самоосознании Бродского от окраины к имперскому центру – воображаемому Риму, чувство периферии продолжает формировать его понимание имперской культуры и собственной позиции в англоязычном литературном мире. Это положение не отличается от положения ряда постколониальных авторов, отраженного в эссе Бродского о творчестве англо-карибского поэта Дерека Уолкотта, написанном в 1983 году:

Поскольку цивилизации конечны, в жизни каждой из них наступает момент, когда центр больше не держит. В такие времена не войско, а язык спасает их от распада. Так было с Римом, а до того с эллинистической Грецией. Скрепляющую работу в подобные эпохи выполняют провинциалы, люди окраин. Вопреки распространенному мнению, мир не кончается на окраине – как раз там он раскрывается (СИБ2, 5, 120; пер. В. Голышева).