Бродский за границей: Империя, туризм, ностальгия

Хотя Бродский говорит здесь об Уолкотте, чье вхождение в англоязычную литературу было принципиально другим и чье владение английским языком никогда не подвергалось сомнению, в отличие от самого Бродского, поздно выучившего этот чужой для него язык и многократно подвергавшегося обвинениям в его незнании, этот отрывок относится не только к Уолкотту, но и к самому автору эссе и его личному опыту имперской культуры[136]. В 1983 году, когда Бродский писал эссе о Уолкотте, он находился в положении русского поэта, пытающегося обрести авторскую идентичность на «окраинах» языка, который, несмотря на то что Британская империя перестала диктовать языковые нормы, оставался глобальным языком, увеличивающим свой ареал по всему постиндустриальному миру, с пост– или неоимперским центром в Северной Америке. Более того, то культурное значение, которое Бродский придает окраинам, коренится в его опыте советского литератора и жителя города, который, став столицей государства, основанной на его краю, затем потерял свое центральное значение и в советской империи снова стал окраиной. Это также видно из того, как Бродский возвращается к созданной поэтами Серебряного века параллели Петербурга и эллинистической Александрии. Но, несмотря на чувствительность к имперским окраинам, которая видна в цитате, Бродский утверждает в своих текстах четкое отношение к имперской культуре: окраины не угрожают существованию имперской власти, напротив, динамические процессы взаимодействия центра и окраин поддерживают власть, вдыхая новую жизнь в ее культурные механизмы. Имперские центры могут приходить в упадок, как показывает Бродский, но имперская культура продолжает жить, по крайней мере в поэзии: «Англия в этом смысле / до сих пор империя и в состояньи <…> править морями», – как замечает поэт в стихотворении «Йорк» (1976) с отсылкой к английскому гимну «Правь, Британия!». Английский язык и лучшие достижения поэзии на этом языке связаны для Бродского прежде всего с адресатом «Йорка» – У.Х. Оденом. В одном из двух написанных Бродским эссе об Одене, которое называется «„1 сентября 1939 года“ У.Х. Одена», поэт объясняет свое ностальгическое отношение к языкам, которые он воспринимает как имперские, и к английскому в частности:

Поскольку с самого начала своей поэтической биографии Оден был одержим чувством, что язык, на котором он пишет, – трансатлантический, или, лучше сказать, имперский: не в смысле британского господства, а в том смысле, что именно язык создал империю. Ибо империи удерживаются не политическими и не военными силами, а языками. Возьмите, к примеру, Рим, или империю Александра Великого, которая после его смерти сразу же стала распадаться. Что удерживало их на протяжении веков, после того как рухнули политические центры, – это magna lingua Graeca и латынь. Империи – прежде всего культурные образования; и связующую функцию выполняет именно язык, а не легионы (СИБ2, 5, 218; пер. Е. Касаткиной).

Бродский вновь подчеркивает, что язык является фундаментальной основой для строительства, поддержания и самовыражения империи, и вновь он делает это, не принимая во внимание то, что в современной ему исследовательской традиции рассматривалось как неизбежное переплетение дискурсивной власти языка и имперского/колониального господства. В эссе Бродского о культуре Петербурга/Ленинграда идеологические предпосылки его неожиданной имперской ностальгии подчеркнуты с помощью адаптации российской имперской мифологии. В эссе «Полторы комнаты», трогательной дани его родителям и семейной жизни в ленинградской коммунальной квартире, Бродский показывает, как притягательная сила имперской истории действовала на него еще на русской почве, в родном городе, благодаря профессии отца. Воспоминания о годах службы отца на флоте, затем о его работе в Военно-морском музее в Ленинграде и о впечатлении, которое его морская форма производила на юного автора, превращаются в гимн Петру Великому, русскому флоту и истории Российской империи: