Бродский за границей: Империя, туризм, ностальгия

«Второсортная держава» имеет здесь двойное значение, отсылая одновременно к имперской России, которая в исторической перспективе была создана по модели европейских держав (не первосортная нация «взрослого возраста», но чаадаевский «младенец»), и к Советскому Союзу, отражая осведомленность автора о кафкианском абсурде и хаосе советской реальности[140]. Рядом с фальшивой и лживой советской властью историческая Российская империя смотрелась хоть и «второсортной» по отношению к Европе, но настоящей. В авторизованном переводе Дэвида Ригсби, который вошел в собрание стихотворений Бродского на английском, «второсортная» передана как «a more or less insignificant nation» («более-менее незначительная страна»), тогда как русское местоимение «этой» заменено на более прозрачное «super power» («супердержавой»), слово, заимствованное из языка холодной войны. Перевод, таким образом, подчеркивает восприятие Бродским России как страны, отделенной от советской «власти». Страна воспринимается как жертва советского режима – представление, которое Бродский впоследствии развил в «Путешествии в Стамбул». Это различение достигается и использованием слова «посол», которое указывает на Российскую империю как первичное означаемое неоднозначной «державы», что демонстрирует ностальгию героя по этой имперской власти и ее культурным продуктам, прежде всего литературе. Эта ностальгия передает сходный с приведенной выше цитатой из «Полутора комнат» взгляд на историю Российской империи – взгляд советской метрополии, направленный на эстетическое восприятие культурного прошлого империи.

Эта неожиданная ностальгия по империи – часть ностальгии по русскому языку, каким он был до советского времени, что проскальзывает в бразильском травелоге Бродского, когда автор комментирует выступления делегатов из Болгарии и ГДР: «Она говорила по-английски, он по-немецки и по-французски, и ощущение от этого было (у меня во всяком случае) фантастическое: загрязнение цивилизации». Слушая двух представителей социалистических стран, автор замечает: «Особенно мучительно было выслушивать всю эту отечественного производства ахинею по-английски: ибо инглиш как-то совершенно уже никак для этого не подходит. Кто знает, сто лет назад, наверно, то же самое испытывал и русский слушатель» (СИБ2, 6, 64). Это указывает на то, какое значение для Бродского имел английский как язык, свободный от советского жаргона, который, как следует из приведенной цитаты, коверкает его родной русский. Этот фрагмент показывает ностальгию по тому русскому языку, который еще не потерял свою первозданность «сто лет назад», по языку, который еще не заражен советским идиолектом.

В «Путеводителе по переименованному городу», ретроспективном спутнике путешественника в Ленинград, который Бродский написал и опубликовал в 1979 году в журнале «Вог», антагонистическая позиция автора по отношению к советскому режиму выливается в идеализированную эстетизацию истории Российской империи. Отталкиваясь от советского настоящего, Бродский прославляет и легитимизирует имперское прошлое города на Неве. Он подчеркивает имперские корни классической русской литературы, опираясь в своем изложении истории русской литературной культуры на общепринятую точку зрения, согласно которой высокая словесность на русской почве возникает в то же самое время, когда на этой почве начинает возводиться здание империи. Бродский считает, что русский литературный язык возник в Петербурге и связан с именами Ломоносова и Державина, поэтов, чьи оды артикулировали русские имперские амбиции. В одном из самых цитируемых фрагментов эссе Бродский излагает русскую (и свою собственную) поэтическую генеалогию, объединяя два культурных феномена, на которые русский имперский дискурс повлиял в петровскую и послепетровскую эпохи, – литературу и архитектуру[141]: