Бронепароходы

Роман не смог вернуться к себе в купе, где спал пьяный Петька Федосьев. Он пошёл в вагон-ресторан. В железных тамбурах всё грохотало от звонкого перестука колёс, а Роману казалось, что это грохочет у него в голове.

Он заказал графин зелёного шартрёза — наверняка шанхайская подделка, ну и ладно. Поезд адмирала Колчака мчался в глухой полночи по кособоким увалам Уральских гор; под луной сверкал синеватый снег, тянулись зубчатые тени ельников… А где-то на другой стороне земного шара в столице великой империи, империи, над которой никогда не заходит солнце, один из самых могущественных в мире людей сказал, что заинтересован в Романе Горецком — лично в нём, и не просто заинтересован, а готов вложить в него деньги. Это — путь наверх, в немыслимую высоту!.. Роман подумал, что никто в поезде, даже коммодор Мюррей, не понимает масштаба его триумфа. Да что там в поезде… Никто бы не понял в городе Перми, на реке Каме, на всей Волге, во всей России… Впрочем — если бы знала, то всё поняла бы Катя Якутова.

11

На дворе дачи Иван Диодорович и Хамзат Хадиевич двуручной пилой пилили бревно, уложенное на козлы. Они распарились и сбросили зипуны.

— Ты не толкай пилу вперёд, Хамзат, а на себя вытягивай! — ворчал Иван Диодорыч. — Чему вас там у Нобелей-то учат? Ни хрена не умеешь!

— Нычему нэ учат, Ванья, — соглашался Мамедов. — Зра хлэб эдим.

Оказывается, Хамзат Хадиевич и вправду ни хрена не умел: не знал, как разводить пилу, как насаживать топор на топорище, как топить русскую баню. А Ивану Диодорычу нравилось поддевать Мамедова. Ему вообще понравился этот нобелевец, особенно когда сбрил свою разбойничью бороду. В Мамедове Иван Диодорыч сразу увидел сильного человека — да, жестокого, но умного и надёжного. Хорошо иметь такого друга и очень плохо иметь такого врага.

Сегодня Иван Диодорыч объявил общий выходной: пора было заняться хозяйством. Вместе с Мамедовым Нерехтин взялся пилить брёвна, Федя Панафидин колол чурбаки, а Лёшка, не терпевший монотонной работы, лопатой разгребал снег. Бестолковый Перчаткин остался в доме: готовил обед и чистил самовар. Над фигурными крышами дач, над кронами корабельных сосен, над простором ледяной Камы горел ослепительный зимний день. Всё вокруг словно бы остро сверкало по краю зрения, на белизне сугробов лежали сиреневые тени. Беззвучно рвалась ввысь яростная синева мёрзлого неба.

Нерехтин и Мамедов допилили бревно и присели отдохнуть.

— Накинь зипун, — посоветовал Иван Диодорыч.

Мамедов натащил на плечи толстую одёжу. Федя Панафидин, тяжело дыша, звонкими ударами забивал колун в свилеватый чурбак.

— Что делать думаешь, Хамзат? — негромко спросил Иван Диодорыч.

— Устал я бэгать, Ванья, — ответил Хамзат Хадиевич. — Дождус вэсны у тэбя, эсли нэ прогонышь. Потом на Арлан. Сэчас промысэл под красными, но надэюсь, что бэлые к навыгацьи отобьют Сарапул.

Алёшка уже всё рассказал Ивану Диодорычу о Мамедове и Арлане.

— Я за тобой смотреть буду, — честно предупредил Иван Диодорыч. — Лёшка и Катюшка — дети моего друга. Считай, что мои. Если не поверю тебе, то не отпущу Лёшку с тобой. Не обижайся. За Нобеля сгинуть я Лёшке не дам.

— Нэт болше Нобэлей, — мрачно произнёс Мамедов. — Нэзачем ныкому умырать за ных, даже мнэ. Оны отказалысь от своэго дэла.

Иван Диодорович горько усмехнулся:

— Может, и мне от своего парохода отказаться, Хамзат? Чего я за него цепляюсь? Чай, не Гроб Господень.

Иван Диодорович хлопнул Мамедова по спине, встал и пошёл в дом. Он ждал к обеду гостей — начальника затона и караванного капитана. Караваном считались все суда, стоящие в затоне, и караванный капитан был адмиралом этой неподвижной армады — особенно при зимовке.

Хамзат Хадиевич тоже поднялся и направился к Феде: начал укладывать разбросанные по снегу поленья в поленницу. Федя с опаской покосился на него. Появление Мамедова неприятно удивило Федю; он рассчитывал, что дядя Ваня выставит прочь этого тёмного человека, однако Нерехтин сам предложил тому пожить в доме. А Федя слушался дядю Ваню. И ежели дядя Ваня признал Мамедова достойным, значит, это он, Федя, ошибался.

— Как твоя йикона, Федья? — спросил Мамедов. — Вэрнул ты эё на мэсто?

Федя вспомнил минувшее лето — как Мамедов и Горецкий сгубили семью Стахеевых, как он хотел сбежать с «Русла», а Мамедов унёс образ к себе…

— Не вернул, — буркнул Федя.

Мамедов вздохнул.

— Просты, — сказал он. — Развэ я прэдполагал, что будэт так сквэрно?

Федя сердито сопел и махал топором.

— Как ты потэрял своэго Якорныка?

Федя с силой воткнул топор в чурбак.

— А вам не всё ли равно, Хамзат Хадиевич?

Мамедову было не всё равно. Всмотревшись в Алёшку, он вдруг начал видеть его черты и в других людях. И тогда понял, что наивный лоцьман Федья предан своей вере, как Алёшка — двигателям внутреннего сгорания.

— Нэ всё равно, — сказал Мамедов. — Для мэня бога нэт, но с тобой я нэ должен был так поступать. Просты, говорю.

Федя даже смутился от раскаянья грозного нобелевского лиходея.