Бронепароходы

— Ладно вам… — пробормотал он. — Бог велел прощать… Якорник мой — на «Русле», а «Русло» на Пещерском перекате затонувший лежит. Весной дядя Ваня пойдёт в Сарапул, и я заберу Николу.

Обедали, как всегда, в гостиной за общим столом. По стенам тянулись широкие полосы солнечного света, потрескивала высокая голландская печь, пахло дымом и гречневой кашей с маслом. Перчаткин порхал с поварёшкой.

— Если бы не карты проклятущие, не диавольская эта страсть, душу мою снедающая, был бы я поваром, в лучших бы ресторациях служил в почёте, все бы мне кланялись и по имени-отчеству величали бы!..

— Красиво, Яшенька, выпевашь, — заметил старичок — начальник затона.

— Стряпня-то и есть мухлёж, — хмыкнул караванный капитан.

Иван Диодорович осторожно наблюдал за лестницей — спустится ли Катя?

Гибель Великого князя оглушила её. У всех остальных, включая самого Ивана Диодорыча, смерть Михаила вызвала странное недоумение: князь явно был предназначен для чего-то иного, однако судьба его вихляла сикось-накось и оборвалась внезапно и нелепо, словно бы там, наверху, кто-то понял, что ошибся, как ошибаются с письмом, в досаде скомкал лист и бросил в мусор. Для всех в этом доме князь остался посторонним. Исчез — и будто развеялась некая неловкость. Жаль, конечно, человека, но без тоски. А у Кати — не так.

Она несколько дней просидела взаперти у себя наверху. Потом всё-таки вышла — и была как чужая. Она не выдала своего горя ни жестом, ни словом; ожесточённо замкнулась в себе. Иван Диодорович чувствовал: у Кати в душе — не только боль от потери, а что-то сложное и противоречивое. Перепутанное в клубок. Иван Диодорович боялся, что из всей этой мучительной сложности Катя выберет что-то одно — простое. Простое — и неправильное. Катя — дочь своего отца, а Дмитрий Платонович всегда выбирал то, что для него хуже, что труднее для его души. Иван Диодорович очень хотел поговорить, но Катя ни с кем не хотела разговаривать. Иван Диодорович так и не смог пробиться к ней.

А гречневая каша и вправду получилась превосходной, хитрец Перчаткин готовил лучше любой бабы. Стучали ложки, пыхтел самовар.

— К нам в затон, Диодорыч, комиссия приезжает, — рассказал караванный капитан. — Колчак управу восстановил, будут пароходы хозяевам возвращать.

— А я защиту потребую, — добавил начальник затона. — Жандарма надо.

— Зачем? — удивился Иван Диодорович.

— Самогонку не могу искоренить. Работники тащуть и тащуть откудава-то?

Иван Диодорыч молча вперился в Алёшку прожигающим взором. Алёшка обеспокоенно заелозил на месте и быстро сунулся к Мамедову:

— Дядя Хамзат, пойдёшь после обеда в картишки перекинуться?

— Пойду, — кивнул Мамедов. — Но эслы проыграю, то Яшку зарэжу.

Перчаткин подавился, каша поползла у него изо рта.

— Да как же это так, святы господи? — закудахтал он, утираясь. — Не зови его, Лёшенька! Ты же сам губителю моему нож в руку вложишь!..

Иван Диодорыч увидел, что из мансарды спускается Катя, и на сердце у него сразу потеплело.

В прихожей хлопнула дверь, раздались тяжёлые шаги, кто-то затопал ногами, сбивая с обуви снег, и в гостиную вошли три милиционера в шинелях с портупеями и с зелёными нарукавными повязками.

— Кто из вас гражданин Нерехтин?.. — спросил один из них, с подозрением оглядывая всех за столом. — Вставай давай. Ты арестован.

12

— А в чём мне оправдываться? — спросил Иван Диодорыч.

— Отвечайте на наши вопросы, гражданин Нерехтин, — ответил кто-то из членов комиссии. — А свои вопросы нам задавать не надо.

Колчаковские военные власти повсюду восстанавливали земства, управы и суды, отменённые большевиками. В городе работали военно-следственные комиссии: они разбирали дела тех, кого подозревали в сотрудничестве с Советами. Людей, чья вина доказана, передавали в суд. В Мотовилихе снова загремели расстрелы. Кто-то — неизвестно кто — написал донос и на капитана Нерехтина, потому Ивана Диодорыча взяли под арест.

Комиссия заседала в здании речного училища на Ирбитской улице. Всего в комиссии было шесть человек: Иван Диодорыч ни с кем из них не был знаком — какие-то учителя гимназии, фармацевты, присяжные поверенные.

— Большевики реквизировали моё судно, — просто сказал Иван Диодорыч, — а мне жалко стало. Я же его на свои кровные покупал. Кроме буксира, мне кормиться нечем. Я и остался как наёмный капитан. А во флотилию не меня записали, а пароход. Что мне было делать, господа?

— Уклониться, — непримиримо сказал кто-то.

— Чужой человек пароход не сбережёт. Он же понимания требует.

— И вы участвовали во всех злодеяниях большевиков, так?

— Так, — горько согласился Иван Диодорыч. — Без охоты, но участвовал.

Комиссия о чём-то посовещалась.

— Рассудите сами, гражданин Нерехтин, — заговорил секретарь. — Охотно или неохотно вы служили — вопрос вашей совести. Но ведь служили. Вы перевозили карательные отряды балтийских матросов, потопили воткинский буксир и разрушили мост у пристани Галёво. Разве это не преступления?