Бронзовые звери

С этими словами он взглянул на Лайлу и Зофью, которые спокойно выдержали его взгляд. Он обернулся к Гипносу:

– А если ты…

Гипнос оживился.

– Oui[9]?

– На самом деле, я не представляю, чего ты хочешь, мой друг.

Улыбнувшись, Гипнос хлопнул в ладоши и обвел взглядом друзей.

– У меня уже есть все, что я хочу. Но я бы не отказался от храма, гаремов и все такое.

– Я всего лишь прошу дать мне последний шанс выяснить, что мы можем сделать, – сказал Северин.

На мгновение он представил, что они снова в Эдеме, стоят под стеклянным куполом крыши, где небо напоминало чашу со звездами, перевернутую у них над головами. Он вспомнил, как начиналось обсуждение каждого приобретения – мягкое кресло, которое так нравилось Энрике, зеленую бархатную кушетку, на которой возлегала Лайла, высокую табуретку Зофьи, сидя на которой она ловко удерживала на коленях тарелку с сахарными печеньями, Тристана, сидевшего между ними, пряча в куртке Голиафа. А Северин стоял перед ними.

– Если вы считаете, что мы собираемся совершить невозможное, тогда давайте попробуем переделать значение слова возможность… вместе.

Подняв глаза, он увидел, что Энрике покачал головой, а затем, сжав кулаки, выбежал из комнаты.

– Энрике! – крикнула ему вслед Лайла, устремляясь за ним.

– Прости, mon cher, – извиняющимся тоном пробормотал Гипнос и тоже бросился следом за Энрике и Лайлой.

В комнате осталась лишь Зофья. Его инженер настороженно смотрела на него, вертя в руке незажженную спичку.

– Феникс? – ласково сказал он.

– Мне не нравится то, что ты сделал. – У Северина внутри все сжалось.

Зофья взглянула на него своими сверкающими синими глазами.

– Но я понимаю, почему ты это сделал.

– Ты прощаешь меня?

Зофья задумалась.

– Понадобится время.

– Я согласен ждать, – сказал он и улыбнулся.

22. Энрике

Энрике мчался по коридору, его уши, а точнее, одно ухо и то, что осталось от второго, пылали.

– Энрике! – крикнул ему вдогонку Гипнос.

Резко обернувшись, Энрике прорычал:

– Мне уже и минуты нельзя побыть одному?

Гипнос был ошарашен. Его протянутая рука опустилась. Лайла, стоявшая рядом, положила ему руку на плечо, и этот родительский жест означал «отпусти его», что еще больше взбесило Энрике.

Поначалу, выскочив из комнаты, он чувствовал себя так, словно совершает что-то полезное, словно ему удалось отдалиться от хаоса, разворачивавшегося вокруг него. Однако это ложное облегчение почти мгновенно растворилось в холодном и липком чувстве стыда.

– Что, черт подери, он делает?

Он не мог уйти и не хотел. С каждым потерянным часом они все больше подвергали опасности жизнь Лайлы. И все же ему необходимо было побыть одному, если он собирался двигаться дальше.

Энрике с грохотом захлопнул за собой дверь музыкальной комнаты. Он редко сюда приходил. По большей части, это были владения Гипноса. Именно здесь патриарх Дома Никс являл миру свой прекрасный голос, и, возможно, его красота впиталась в стены, потому что в конце концов Энрике стало легче дышать. И что теперь? – подумал он. Непрошеным воспоминанием всплыл в памяти голос матери.

«Так или иначе, тебе придется иметь дело с tsinela», – говаривала она.

Энрике вздрогнул.

На самом деле, tsinela – это всего лишь сандалия, однако в руке его филиппинской матери она превращалась в грозное оружие.

Сирила Меркадо-Лопес была кукольной женщиной. Миниатюрная и худощавая, с черными, как у птицы, глазами и роскошными черными волосами, собранными в аккуратный пучок, мать Энрике едва ли выглядела как женщина, способная заставить своих троих рослых сыновей в ужасе бежать из дома.

Однако о ее гневе ходили легенды.

Это могло случиться из-за того, что один из них, обычно Энрике или Франсиско, раньше времени находили сладости и наедались до отвала перед обедом. Или же мать узнавала от соседей о какой-нибудь шалости, совершенной Энрике или Хуаном. Или же один из братьев, почти всегда это был Энрике, пытался увильнуть от посещения церкви, прикинувшись больным, а затем отправлялся купаться в океане. Иногда им удавалось избежать наказания. А порой в тишине дома раздавался глухой, тяжелый стук. Услышав, как деревянные сандалии матери соскальзывали на пол, трое мальчишек готовились спасаться бегством.

– Buwisit[10]! Бегите быстрее! – Мать захохотала. Подняв сандалию, она слегка постукивала по лестничным перилам. – Tsinela подождет, когда вы вернетесь.

Порой Энрике не хватало наказаний матери. Ему гораздо проще было встретиться с деревянной сандалией, чем с Северином.

С одной стороны, он был вне себя от гнева, что Северин рушил их планы отказаться от него, моля о прощении, а с другой стороны, Энрике испытывал облегчение, что Северин так горячо жаждал их прощения. Когда он встретился с ними на Карнавале, Энрике почувствовал себя обескураженным. Их натянутое общение напоминало ему о том, что раньше все было иначе. Но затем он вспомнил месяцы холодного молчания. Снова и снова он прокручивал в голове тот момент, когда испытал в Спящем Дворце прилив невесомой легкости.