Бронзовые звери

– И в чем разница? – спросил Гипнос. – Все равно у нас остается мертвец, темное озеро, на дне которого может скрываться все что угодно, и зловещая пещера, которая отбивает у меня всякий аппетит к божественному.

– Мы должны это выяснить, – ответил Северин. – Если это ритуал, значит, то, что скрывается в пещере, – достойно почитания и это то самое место, где божественная лира сработает. А если это извинение…

– Тогда, возможно, игра на инструменте станет катастрофической ошибкой, – продолжил Энрике. – И так они хотят нас предостеречь.

– Кто они? – спросила Зофья.

– Те, кто приходил раньше, – ответил Энрике. – Ткань на скелете почти не сохранилась, чтобы определить время, когда она была сделана. Возможно, это одна из Забытых Муз, когда-то охранявших божественную лиру.

– Есть еще предположения? – спросил Северин.

– Кости скелета были покрыты позолотой, – произнесла Зофья.

– Интересное украшение, однако это ничего не объясняет, – откликнулся Северин.

– У него были рога, – произнес Энрике, вспомнив костяные выступы на лбу.

Северин помолчал.

– Рога?

Он поднял руку, коснувшись лба. Энрике вспомнил тот ужасный час, проведенный в катакомбах больше года назад, золотистый гной, сочившийся изо рта Северина, прежде чем из его спины прорвались крылья, а на лбу выросли закругленные рога, исчезнув несколько мгновений спустя.

– Думаю, это были бычьи рога, – сказал Энрике, приходя в себя. – И это наводит на мысль о Древней Греции или минойской цивилизации.

– Как у животного, приносимого в жертву, – сказал Северин. Его лицо просияло. – Как у козла отпущения.

– Козла отпущения? – переспросил Гипнос.

– Животного, принимавшего на себя грехи людей в ритуальном смысле, которого приносили в жертву, чтобы избежать катастроф. Люди приносили в жертву животное, чтобы избежать эпидемий или разрушительной бури, – объяснил Энрике. – Это древний обычай, упомянутый в Левите, но они использовали козлов, а не людей, отсюда и пошло выражение «козел отпущения».

– Но она не была животным, – сердито ответила Зофья.

– Конечно, нет! – торопливо воскликнул Энрике. – Но процесс был похожим. В некоторых общинах действительно приносили в жертву людей. В Древней Греции такой ритуал с принесением в жертву человека, изгнанного из общины, назывался фармаком.

Гипнос потянулся за новым бокалом.

– Ты думаешь, что эту женщину могли изгнать из общины и повесить на нее все грехи?

– Думаю, это зависит от того, что еще мы найдем в этой пещере, – ответил Северин.

Когда Северин снова потянулся к сосуду с Сотворенной разумом картой, Энрике вдруг поймал себя на мысли о могуществе. Он не мог сказать, что полностью разделял оптимизм Северина, считавшего, что лира наделит их божественным могуществом, однако в одном точно был уверен. Закрывая глаза и вспоминая иллюзию, Сотворенную разумом, он видел не позолоченные кости и не каменные губы сирены, но явственно ощущал смрад.

В воздухе пещеры витало зловонное дыхание чего-то древнего и голодного. Это было все равно что стоять перед чудовищем, распахнувшим пасть, в которой между пожелтевших клыков застряли раздробленные человеческие конечности.

23. Лайла

Лайла поднесла лезвие кинжала к ладони и надавила на него. Она поморщилась, но не от боли, а по привычке. В эти мгновения Лайла ничего не испытывала. Даже острого прикосновения кинжала.

Пустота, накатившая на нее в тот момент, когда они с Гипносом бросились вслед за Энрике, казалась внезапной и ослепляющей. Она едва нашла в себе силы предупредить Зофью, чтобы они начинали без нее, а затем отправилась на кухню и заперла за собой дверь. Оставшись в одиночестве, она пыталась отдышаться, но воздух не проникал в легкие. Мир вокруг начинал меркнуть, теряя краски.

Когда такое случилось в последний раз, прикосновение Северина возродило ее чувства, но Лайла не хотела идти к нему. Окончательно потерять над собой власть было для нее равносильно смерти.

Ну почувствуй что-нибудь, – приказывала она своему телу, глядя на порез. Хоть что-то. Прошла секунда, две… пять. Что-то плотное и дегтеобразное забулькало в ране. Долгие годы Лайла старалась не смотреть на то, что было в ней. Всю жизнь ее преследовали слова отца.

Ты девочка из могильной грязи.

Но теперь Лайла не испытывала ужаса. Напротив, ее охватило чувство гордости. По всем признакам, она не должна была остаться в живых.

– И все же, – яростно произнесла Лайла. – Я живу.

Прошла еще секунда, когда она наконец почувствовала это: едва заметная болезненная пульсация в ране. Лайла жадно ухватилась за это ощущение.

В детстве она часто рисовала в воображении разные чудеса. Например, как она забиралась на дерево, находя плод манго из чистого золота. Или мечтала о принце, который встретит ее, когда она будет стирать одежду в реке, и ее красота так поразит его, что он похитит ее и увезет в свой дворец из лунного камня и яшмы. Но сейчас Лайла повзрослела и понимала, что боль и есть настоящее чудо. Боль была пронзительной, яркой чертой между жизнью и смертью.