Бросок на Прагу

Но пока они еще не одолели цепь Рудным гор — хоть малые были это горы, шириной всего пятьдесят километров, а длиной сто пятьдесят, а все равно за сутки их не одолеешь — тяжело. Много подъемов, серпантинов, петель, сбросов высот, на которых «доджи» корячатся, словно перегруженные мулы, ревут жалобно — сзади на них давят пушки, задирают торчком стволы, грозя перевернуться и накрыть людей, сидящих в кузовах.

Горы есть горы, даже такие несерьезные на первый взгляд, как Рудные. Интересно, кому после войны они будут принадлежать, Германии или Чехословакии, — горы расположены на границе двух государств, раньше их хотел проглотить фюрер, порыться там как следует, найти богатства несметные, но сейчас фюрера уже нет, а у побежденной Германии отбиты руки — не до рытья, не до копания, она вынуждена будет уступить. Если, конечно, этого захочет Чехословакия.

За три часа колонна одолела два перевала — цепь гор есть цепь гор. Единственное, что хорошо было, — солнышко, пробившись один раз сквозь сырую наволочь облаков, больше не покидало людей, светило от души, вызолачивало каменные макушки, вроде бы наваливающиеся друг на дружку, сплющенные, а на самом деле расстояние между ними было такое, что только орлам и одолевать.

Зимой тут рано ложится снег, весной долго не тает, держится, но сколько Горшков ни высматривал белые снежные поляны, так их и не увидел — значит, снега было мало, и он весь растаял. Либо был съеден прожорливыми горными туманами.

Из темной кудрявой зелени, ловко перемахнув через обочину, вынеслись два фазана, закурлыкали громко, любовно; Мустафа, дремавший за спиной капитана, вскинулся, захлопал руками, будто крыльями, но птицы ни на «виллис», ни на людей, сидящих в нам, даже внимания не обратили — непуганые были, бежали впереди машины: один фазан изгонял другого со своей территории, прочь от лакомых самочек.

— Товарищ капитан, можно я срежу их из автомата, — прокричал ординарец на ухо Горшкову, — сразу двоих?

— Отставить, Мустафа!

— Ну, товарищ капитан, это же такая вкуснятина — фазаны. Хрен она больше попадется.

— Я же сказал — отставить!

— Й-эх! — Мустафа недовольно рубанул рукой воздух. — Такая добыча!

Было в этом что-то несправедливое, даже подлое — подстрелить ослепших от любви птиц, нацеленных на жизнь, и Горшкову очень не хотелось, чтобы меткий Мустафа пальнул сейчас по фазанам. Он ведь не промахнется…

Мустафа — человек умелый, он даже сапожным ножиком либо простой отверткой может легко сшибить крылатую добычу, Мустафа — это Мустафа. Кстати, Горшков ни разу не видел, чтобы Мустафа сподличал — этого у него просто не было в крови, в характере.

А добыть фазана — это азарт, это лихость, это охотничье прошлое его предков, сидящее в нем, это что угодно, но только не подлость.

С подлостью на войне приходится встречаться также часто, как и в мирное время, может быть, даже чаще.

В Бад-Шандау к Горшкову подошел седой представительный немец, пригладил пальцами щеточку усов, украшавших его загорелое лицо — и где он только загорел, вот вопрос, — не на огне ли пожаров?

— Господин комендант, можно к вам обратиться?

— Конечно, можно.

— Я врач, — сказал немец, — у меня осталось много медикаментов. Заберите их себе, я не хочу, чтобы они попали к американцам. — Врач оглянулся в одну сторону, в другую и добавил тихо: — Я вообще не понимаю, зачем вы связались с ними, с американцами этими?

Горшков пожал врачу руку — лекарства были нужны очень, их крайне не хватало немецким раненым, лежавшим в госпитале, раненые были головной болью не только коменданта, но самого генерала Егорова.

— Спасибо, камрад, — сказал он немцу, — большое спасибо!

Насчет американцев он, конечно, точку зрения камрада не разделял, и среди американцев были хорошие люди, так что выпад пусть останется на его совести.

Через два часа Горшков узнал, что камрад от него прямым ходом направился к американцам, к командиру их группы, и заявил:

— У меня, как у врача, осталось много медикаментов, я не хочу, чтобы они достались русским… Заберите их себе, господин майор.

— Я не майор, я полковник, — раздраженно пробурчал американец.

— О-о, извините, господин полковник, — камрад согнулся в поклоне, — я не знал. У немцев такая оговорка считается хорошей приметой — вы обязательно будете генералом.

Американец вместо ответа угрожающе подвигал тяжелой нижней челюстью и отвернулся от врача. Через два часа он рассказал об этом разговоре Горшкову. Горшков усмехнулся и сжал кулаки.

— Фашист, он и есть фашист. Такого деятеля даже прожарка на вошебойке не переделает — фашистом он и останется.

Американец, немного знавший русский язык, не понял, что такое вошебойка, но по хмурому лицу капитана догадался — что-то не очень хорошее, и медленно наклонил подбородок, украшенный волевой ложбинкой:

— Правильно, Иван!

Имя капитана Горшкова он знал, как и Горшков знал имя американского полковника — Вилли, и вообще американцы Горшкову нравились, в них имелось что-то общее с русскими.