Бросок на Прагу

Качнув согласно головой, Горшков заскользил взглядом по далеким каменным громадам, подивился из успокоенности, отрешенности — будто и не было на свете войны, — некоей слаженности их невидимого движения, подчиненности общему ритму, наверное, это было связано с вращением Земли на орбите, с тем самым, что человек не замечает совершенно, а вот все неподвижное, что находится на земле, рядом с ним, замечает, — иначе откуда же взяться в беспорядочном нагромождении гор красоте и гармонии, подчиненности некоей высшей силе…

Хорошо было тут. Горшков посмотрел на часы — привал еще не кончился. Но тем не менее время бежало торопливо, еще немного и бойцов снова придется загонять в «доджи».

Откуда-то принеслась пара быстрых горных птиц, шустро просвистела над водой и взмыла вверх, к дырявым серым облакам. Солнце то исчезало, накрытое неторопливо ползущей пористой ватой, то возникало вновь в одной из прорех, посылало на землю ласковый свет. Горшков сощурился понимающе, глянул на солнечный луч, ковырнул ложкой говяжью тушенку, отделил кусок мяса, равнодушно разжевал — что-то сегодня «второй фронт» не такой вкусный, как вчера, или это Горшкову только кажется?

Он ковырнул тушенку еще раз и отдал банку Мустафе.

— Все, финита… Хватит.

— Мало, товарищ капитан.

— Сколько смог, столько и съел.

— Что-то вы не в настроении, Иван Иванович. — Мустафа иногда называл командира по имени-отчеству, Горшков не был против этого.

— В настроении, в настроении, Мустафа, хотя… — Капитан замолчал, проследил взглядом за парой ловких горных птиц, вновь низко пронесшихся над речкой. — Что-то у нас все идет слишком гладко, Мустафа. — Горшков недовольно поморщился. — Не люблю, когда все гладко — обязательно в конце пути какая-нибудь пакость под ногами окажется.

— Или не пакость, товарищ капитан. Такое тоже может быть.

— Может, только обычно все случается наоборот, Мустафа. — Горшков вновь глянул на часы. — Вот так-то, дорогой друг. — Озабоченно выпрямился. — Пора, пожалуй.

Он произнес эти слова для себя, за ними должна прозвучать команда, но Горшков не подавал ее, медлил чего-то, Мустафа вопросительно глянул на него, но капитан на косой взгляд этот не обратил внимания — он думал о чем-то своем.

А думал Горшков о простой вещи, на которую на фронте бывалые люди обязательно обращают внимание, — о тишине.

Любое затишье на войне воспринимается ими обостренно, некоторые даже спать перестают, ибо всякая тишина тут — признак беды, поэтому бывалый, меченный пулями и осколками народ настораживается, морщится недовольно, ежели на передовой не звучит ни одного выстрела — даже из слабенькой детской хлопушки.

Они прошли уже шестьдесят с лишним километров и — ни одной стычки с фрицами, кроме мелкой, на выезде из города встречи, когда они перестреляли часть группы эсэсовцев, прорывающихся к Эльбе. Та встреча — не в счет.

Значит, что-то будет.

Но что? Тяжелые бои в Праге? Еще что-то?

— По машинам, славяне! — запоздало подал команду Горшков, поставил автомат в «виллисе» поудобнее, так чтобы его было сподручно вскидывать, стволом малость вбок, и повелительно проговорил: — Вперед!

Когда Горшкова рекомендовали в партию — здесь же, в артиллерийском полку, — секретарь комсомольской организации, рыжий веснушчатый парень, ехидно сощурил свои навозные глаза и спросил у рекомендуемого:

— В Бога веришь?

Вопрос в лоб. Горшков в Бога особо не верил, но знал — Бог есть! Проговорил, глядя лейтенанту прямо в глаза:

— Зачем ты меня об этом спрашиваешь? Ты же знаешь, что я отвечу… Знаешь?

Лейтенант неожиданно смутился, и смущение это выглядело каким-то браконьерским — ну будто влез он на чужое поле и решил нагадить там…

Через несколько дней Горшкову был вручен партийный билет — на фронте это делалось быстро, не то что в пору, когда перестало пахнуть порохом.

Горшков не знал, как выглядит Господь — наверное, так же, как и изображен на иконах, а может быть, и не так, но в то, что Он есть, верил. В то, что люди под Его влиянием становятся добрее, тоже верил, даже более — видел это.

А то, что Господь спасает людей, если те молятся, ощутил на себе.

Однажды они втроем возвращались из поиска: Горшков, Мустафа и ефрейтор Дик. Дело было осенью, в холодную дождливую морось, которая не прекращалась несколько дней подряд — от звука мелкого дождя ломило не только зубы, ломило даже скулы и затылок. На той стороне взяли документы — как потом выяснилось, важные, — изъяли их у офицера-порученца, осуществлявшего связь между двумя пехотными полками, оторвались от преследования и неожиданно для себя угодили в болотную ловушку — кругом оказалось болото: вода, вода, вода, одно болото смешивалось с другим, перемежалось без всяких перемычек, иногда между ними возникало озеро, вот к такому озеру группу разведки и прижали. Шансов уйти не было ни одного — нужно было молиться и принимать последний бой.

И тут Горшкова осенило — надо укрыться от преследователей в озере, прямо в воде. Документы засунули в резиновый мешок — такой всегда носили с собой, для спасения бумаг, — срезали по камышинке и скрылись в непрозрачной заиленной глуби.