Бросок на Прагу

— Огонь! — тем временем вновь выкрикнул Фильченко, земля под ногами дрогнула, а с небольшого слюдянистого гребешка, поблескивавшего кварцевыми прожилками, вновь посыпалась крошка.

— Пранас, Пранас… — Горшков выплюнул изо рта песок, растер пятно сапогом. — Хороший ты все-таки человек, Пранас Павилович Петронис.

— А почему я должен быть плохим? — Петронис, похоже, не понял капитана, взгляд у него сделался озадаченным: действительно, почему он должен быть плохим человеком?

— Пранас, у русских так положено говорить, если они к кому-то хорошо относятся… Так выражают доброе отношение.

— Странное дело, — недоуменно проговорил Петронис, — на конюшне поросенок, а в стене два гвоздя. Такая логика?

— Примерно такая.

Внизу, в городской нарядной долинке, раздался запоздалый взрыв — видать, пламя, которое не могли удержать, подобралось еще к одной цистерне, пожевало ее немного, и бензин воспалился.

Черный жирный дым, повисший над головой длинной немецкой колонны, прибило к земле, взвихрило смерчом и накрыло башни танков, сплошь накрыло, ничего не стало видно: ни машин, ни людей. В беспорядочно скомканных космах дыма заблестели полоски огня, они то появлялись, то исчезали.

— Вот и пусть фрицы хлебают фирменное блюдо. — Горшков неожиданно сочувственно кивнул. — Сами же и заказали… Наше дело — только приготовить.

За первым взрывом последовал второй, мигом смел черные дымовые лохмы с машин, Горшков невольно поморщился — не хотел бы он оказаться там.

— Огонь! — снова прокричал Фильченко, с соседнего гребня, в срезах которого таинственно посверкивали вкрапления слюды и кварца, опять посыпалась крошка, затем вылезло несколько угловатых камней, с глухим зловещим стуком укатились в проделанную дождями и снегом ложбину.

Семидесятишестимиллиметровка опять закапризничала — подпрыгнула во второй раз и сломала плиту, на которой стояла, камень оказался хрупким, угловатые молнии-разломы проворно побежали по его телу.

— Публика, держи пушку! — закричал Фильченко.

На орудии сразу повисло четыре человека.

— Вона, даже «додж» не смог сдержать, — удивленно пробормотал кто-то.

Пушку вновь, кряхтя и поругиваясь, оттянули назад, водителю «доджа» чуть не надавали по шее — для профилактики, — чего не сумел удержать машины на тормозах?

— Может, ее к камням привязать? — предложил кто-то.

— Кого, пушку или машину?

— Пушку, балабол.

— Заряжай! — привычно скомандовал Фильченко, когда улеглась суматоха, прочистил горло — тяжелая это работа — тащить из болота бегемота и подавать команду «Огонь!».

Внизу, раздвинув завалы из нескольких машин, зашевелились танки, заревели моторами, перевернули вверх гусеницами какое-то длинное сооружение, очень похожее на передвижной понтон — неужели фрицы волокут его к Эльбе, чтобы переправиться на нем на ту сторону? Горшков усмехнулся ядовито, придержал усмешку пальцами: не к месту она.

— Как бы они не прорвались сюда, к колонне, — обеспокоенно проговорил Петронис.

— Не прорвутся, — убежденно произнес капитан, — там Пищенко. Он не даст им развернуться.

На край понтона вскарабкались, неуклюже тряся стволами, два танка, дали жидкий залп — снаряды взорвались на полсотню метров ниже дороги, на которой остановилась колонна Горшкова, выше фрицы бить не могли, стволы не задирались — это хоботы у слонов задираются как хотят, а стволы у орудий нет, для этого нужны были зенитки.

— Снарядов у дураков много, вот и занимаются глупостями, — прорычал Горшков, повысил голос: — Фильченко, не молчи, отвечай фрицам!

— Заряжай, публика! — тотчас же послышался крик младшего лейтенанта.

— Публика, съела два бублика… — проворчал Горшков. — И откуда он только слово это взял — «публика»? В Сибири такого вроде бы не было. И у Фильченко не было. Подцепил заразу…

— Поспешай, ребята! — Пригнувшись, будто под огнем, Фильченко перебежал от одной пушки к другой, потом к третьей, подогнал артиллеристов: — Поторапливайтесь, поспешайте! Ну! Не то конец войны проспим.

Господи, неужели близок конец войны, то самое, к чему они стремились все это время? Горшков ощутил, как воротник гимнастерки сильно сдавил ему шею, причинил боль, но эта боль отличалась от всех других болей, в ней было сокрыто что-то светлое, радостное, победное, он ослабил пуговицы на воротнике гимнастерки, выкрикнул, осекаясь, давясь собственным дыханием:

— Фильченко, ударь-ка еще раз двумя стволами по въезду в городок, что-то мне не нравится эта танковая возня, а затем накрой двумя снарядами выезд.

Снизу, перебивая рев танковых моторов, застрочили два пулемета, звук их был слышен очень хорошо, это были «МГ», что-что, а звук этой машинки Горшков отличит от двух десятков подобных, схожих звуков, — и вообще каждая марка пулемета, что у нас, что у фрицев, имеет свой голос, «МГ» — штука убойная, может достать и до колонны Горшкова.

— Вот собаки! — выругался за спиной капитана Мустафа.

— Собаки не собаки, а поберечься надо, — бросил капитан бранчливым тоном. — Мустафа, попытайся засечь, откуда бьют пулеметы.

— Счас, — заторопился ординарец.

— Ты глазастый, Мустафа… Постарайся.

— Счас, счас.