Бросок на Прагу

Он радостно потряс кулаками, прокричал что-то невнятно, будто пытался выучить птичий язык: без горючего вся эта грозная армада — обычное, ни на что не способное железо, надо всадить туда еще пару снарядов, тогда совсем будет хорошо.

Фильченко потер руки:

— Заряжай!

Выбить из ствола горячую гильзу, а на ее место загнать свежую, с головкой снаряда — дело плевое, тридцать секунд. Правда, в бою эти тридцать секунд иногда превращаются в вечность и в конце концов становятся вечностью, Фильченко в такие истории попадал. Еще когда был сержантом.

— Огонь!

Первый раз, пожалуй, пушки дали сбой и выстрелили дробно. Но все равно получилось довольно внушительно.

Внизу метались люди, ворочались, пытаясь задрать вверх стволы, танки, но орудия Фильченко были для них недосягаемы, вонючий сажевый дым горящей заправмашины вертикально уходил в небо, прошло несколько минут и тяжелый столб этот загородил солнце. Ефрейтор Дик подернул одним плечом и качнул головой:

— Однако! — Потом добавил: — Мы чужие на этом пиру, так, товарищ капитан?

Горшков ответил неопределенно:

— Посмотрим!

— Слепой сказал — посмотрим, глухой сказал — послушаем… игру на губной гармошке.

Капитан рассмеялся невольно; если честно, он не всегда понимал Дика, тот был загадочен, закрыт, иногда вообще не был похож на себя, получалось, сегодня Дик бывал одним, завтра другим, послезавтра третьим.

Лицо Дика неожиданно сделалось серьезным, каким-то замкнутым и чужим, словно бы ефрейтор погрузился в самого себя, с головой нырнул в собственные мысли, увидел там что-то неожиданное для себя и не поверил тому, что увидел.

Тем временем Фильченко снова ухватился за сошки станины, за клыки, сипя и брызгаясь потом, начал разворачивать орудие:

— Подсобляй, публика!

— Скажите, товарищ капитан, — голос у Дика неожиданно сделался глухим, словно бы ефрейтор сам себя замуровал в камень, — только откровенно…

— Ну!

— Если меня убьют в Праге, то там же и похоронят, да?

— Что за дурные мысли, Дик? Выбрось их немедленно из головы! Сейчас же.

— Все не так просто, товарищ капитан, — голос Дика сделался еще более глухим, угрюмым, каким-то севшим, — но я не об этом — о другом…

— О чем же, ефрейтор?

— Всякое ведь бывает — и меня на войне могут убить, и вас, и вон его, переводчика нашего, литовца, — Дик покосился на Петрониса, с невозмутимым видом наблюдавшего за стрельбой, — и его могут… Все ведь под Богом ходим, исключений нет. Так вот, если меня убьют, нельзя ли тело мое отвезти домой, в Москву, а? Неужели там, в Праге, и закопают?

— Типун тебе на язык, Дик! Перестань говорить об этом — прекрати!

Хоть и жарко было, и музыка привычная играла — Фильченко сделал очередной залп посередине танковой мешанины, прицел он давал точный, снаряды ложились кучно, плоские огненные всплески сливались в один, — а с ближайшей верхушки неожиданно потянуло таким холодом, что у солдат даже косточки захрустели.

— Типун, понял, Дик?

Внутри родилась злость, заткнула глотку — жизнь того же Дика была для Горшкова дороже жизни всех солдат, колготящихся сейчас внизу, в городке; они сидят в ловушке и никуда не смогут деться: въезд в городок один и выезд один, и въезд и выезд одинаково прочно запечатаны горящими танками. Дым уже сильно затянул городок — белые домики просматривались еле-еле… Не нравился капитану разговор, который затеял ефрейтор Дик, но и уйти от этого разговора было нельзя.

Не нравились Горшкову и собственные слова, которые он бросил в лицо ефрейтору — надо было найти совсем иные слова, не эти… А он что! Выстругал деревянные словечки, сколотил деревянные фразы, слепил воедино, в деревянные мысли, и попытался убедить этой невкусной мешаниной мудрого Дика, отвести в сторону предчувствия, насевшие на него. Нет, брать языка или отбиваться от эсэсовцев в окопе все-таки легче, чем ковыряться в тонких материях — в предчувствиях разных, в психологии, в способности человека владеть самим собою, управлять собственным состоянием, настроением и так далее. Для того чтобы владеть всем этим, надо съесть много пудов соли и хлеба — Горшкову еще тянуть да тянуть…

— Огонь! — вновь выкрикнул Фильченко, рявканье пушек опять всколыхнуло горы, черный масляный дым, добравшийся и сюда, смело в сторону, будто бы рукавом смахнуло.

Петронис, не успевший еще привыкнуть к лютому грохоту, открыл рот и заткнул пальцами уши — так будут целее, потом по-птичьи покрутил головой, словно бы хотел что-то вытряхнуть из себя. Горшков, у которого неожиданно заныло сердце (слишком непростым показался ему разговор с Диком, капитан хорошо знал, к чему приводят такие беседы — совсем недушещипательные, к слову), виновато тронул ефрейтора рукой за погон.

— Прости меня, Дик, — произнес он заглушенным голосом, не слыша самого себя, но в том, что Дик слышал его, капитан был уверен: слух у артиллеристов, несмотря на громовое рявканье пушек, всегда был неплохим, — я, по-моему, накричал на тебя.