Бросок на Прагу

Дик спас его. Не ринься он вперед, опоздай на полмига, не прикрой капитана, на его месте лежал бы Горшков. Коняхин подхватил обвядшего, сделавшегося очень тяжелым Дика под руки, Мустафа — под ноги, и они, сгибаясь едва не до земли, кряхтя, поволокли тело ефрейтора Дика в гору.

— Господин капитан, я очень сожалею о том, что случилось. — Одеревяневший голос оберста был расстроен, он покашлял в кулак.

— Даю вам на размышления не пятнадцать, а двадцать минут, — жестко потыкав пальцем в воздух, проговорил Горшков. — Если через двадцать минут на кирхе не будет висеть белый флаг, я открою огонь из всех имеющихся у меня стволов, в том числе из минометов и танковых орудий.

Как Пищенко будет стрелять из танков, находясь на высоте, капитан не представлял, но тем не менее танки решил обозначить: пусть это тоже пощекочет немцам нервы.

— Я хотел бы обговорить условия… — начал было оберст, но Горшков оборвал его:

— Никаких условий! Белый флаг на кирхе — единственное условие. И — полная капитуляция, только это, господин оберст, — капитан снова ткнул пальцем в пространство, — это и больше ничего. — Горшков глянул на испачканные кровью руки — это была кровь Дика, лицо его дернулось, и капитан, не дожидаясь, когда Петронис закончит переводить, повернулся и, тяжело опадая на один бок, пошел в гору.

На ходу отвернул рукав гимнастерки, взглянул на часы и, не оборачиваясь, бросил:

— Пранас, скажи им, что время пошло. В четырнадцать ноль-ноль на кирхе должен висеть белый флаг. — Горшков расстроенно махнул рукой и не стал объяснять, что будет иначе — немцы это хорошо знают и без него.

Из-под сапог капитана колючими брызгами вылетала каменная крошка, рождала неприятный звук, катилась вниз, на глаза наполз неприятный радужный: туман — наполз и не проходил, сколько его капитан не стирал с ресниц.

Он ругал себя, клял за то, что разрешил Дику пойти на встречу с парламентерами, при этом совершенно не думал о том, что было бы с ним, если б Дик не закрыл его от пуль… Превратился бы тогда капитан в одну большую дырку.

Горшков много смертей перевидал на фронте, самых разных, пришел к выводу, что глупых смертей не бывает, — всякие бывают: случайные, преднамеренные, тяжелые, легкие, на миру и в одиночестве, быстрые и затяжные, но только не глупые, он понимал, что смерть солдата на войне — это штука обязательная, предписанная судьбой, но никогда не подозревал, что смерть подчиненного бойца может так здорово задеть.

Гибель Дика задела больно, сильно — у Горшкова даже, кажется, на какое-то время остановилось сердце, невозможно стало не то чтобы дышать — даже держаться на ногах, вот ведь. Капитан карабкался по осыпи следом за Мустафой и Коняхиным, выплевывал изо рта горькую слюну, крутил головой, вытряхивая из ушей звон, стремясь захватить губами хотя бы немного свежего воздуха и морщился оттого, что это не получалось.

Господи, почему так несправедлива бывает судьба? Одним дает все, у других отбирает последнее…

Через несколько минут он догнал Коняхина с Мустафой, ухватился пальцами за ремень, которым был перепоясан Дик, приподнял чуть тело — все мужикам будет легче нести, пробормотал горестно:

— Ох, Дик!

На войне человек часто чувствует свою смерть, он словно бы видит ее издали, и если он, как ефрейтор Дик, сообщает о ней другому человеку, то надо сделать все, чтобы удержать его от каких-либо действий. Горшкову рассказывали, например, что летчики не берут на задание пилота, неожиданно увидевшего во сне свою смерть или получившего знак свыше в виде расколовшегося зеркальца… Предчувствие может обернуться острой тоской, похожей на крик, на внезапное отчаяние… Летчики это знают, потому и не берут в бой пилота, получившего «метку». Но то — летчики. А артиллеристы, пехотинцы, они что?

Вот и получается, как ни клади карты, он, капитан Горшков, сгубил Дика.

Красное обгорелое лицо Дика побледнело, сделалось желтым, но и восковой оттенок вскоре начал исчезать, это происходило на глазах — попавший когда-то в полыхающий подвал Дик — он спасал товарища, который должен был обуглиться, превратиться в пепел, — обрел в конце концов красную младенческую кожу, на которой мелкими белесыми точками проступили поры.

Быстрое преображение, — Дик словно бы становился иным человеком, совершенно чужим, незнакомым, такого Дика капитан не знал, и это обернулось тем, чем и должно было обернуться, — глухой, болезненной, как предчувствие смерти тоской. Капитан втянул сквозь зубы воздух, задержал его во рту, словно бы хотел погасить огонь, возникши в нем.

Сверху, через закраину дороги, через камни перемахнули несколько разведчиков, покатились по осыпи вниз, навстречу скорбной процессии, оттеснили от Дика капитана, подменили Мустафу и Коняхина, около тела встал еще один человек — Юзбеков, ухватился покрепче за ремень Дика… Процессия двинулась в гору проворнее. Горшков остановился, оглянулся.

Немцы двигались вниз поспешно, словно бы боялись потерять время, отведенное им капитаном. Оберст двигался проворнее всех.