Бросок на Прагу

Проводив немцев ничего не выражающим взглядом — устал от них, — Горшков сожалеюще вздохнул: придется часть людей с машинами оставить в этом городке охранять ораву растерянных фрицев. Хорошо, что хоть в штаны они еще не наложили, не то дышать в здешних горах было бы нечем.

— Мустафа! — позвал он требовательно. А Мустафу и звать не надо было, он находился рядом. — Пригласи-ка ко мне капитана, начальника передвижной мастерской.

— Это тот самый капитан, у которого железные зубы? — Мустафа не сразу сообразил, о ком идет речь.

— Мустафа-а, — укоризненно протянул Горшков. — Чего ж ты рыбу режешь столовым ножом?

— А что, нельзя, товарищ капитан?

— Для рыбы существуют специальные ножи.

Вид у капитана Елькова был сонный. Когда не было работы, передвижная мастерская предпочитала отдыхать, а лучше отдыха, чем поза «б» (определение самого капитана), когда человек, накрывшись пилоткой, часика полтора посвистит носом и посмотрит во сне какие-нибудь картинки (кино на фронте все равно не показывают), не бывает, как известно. Вот и капитан Ельков, несмотря на артиллерийскую стрельбу, не стал нарушать традицию.

— Петр Иванович, — как можно мягче произнес Горшков, поправил на Елькове перекосившуюся портупею, — сейчас немцы будут сдавать оружие. Мы его примем, — по счету, стволы осмотреть не сможем никак — не позволяет время, мы должны уйти на Прагу. А вы, Петр Иванович, останетесь со своими людьми здесь, на приемке…

— Дак… — дернулся было Ельков, но Горшков надавил ему ладонью на плечо, осадил:

— Так надо, Петр Иванович. Будете ждать приезда наших. Другого выхода у нас нет. Вопрос согласован с генералом Егоровым.

— У меня же свое начальство есть, товарищ капитан.

— Понимаю. Потому и говорю, что вопрос согласован с генералом Егоровым. — Капитан снова поправил портупею на Елькове, вид у начальника передвижной мастерской был, конечно, совершенно «штрюцкий», который не в состоянии исправить ни одна военная академия, ни одна муштра. А может, оно и хорошо, что Ельков такой невоенный — ведь все уже, Гитлера завалили, завтра в его могилу будет вбит осиновый кол, чтобы фюрер никогда не смог подняться, его забудут, и наступит время штатских людей. Время Елькова.

— Жалко. — Ельков поморщился. — Мне так хотелось побывать в Праге.

— Петр Иванович, вы там будете. Только чуть позже нас. С разницей в несколько часов. Но если танки и пушки нашей колонны не придут в назначенное время, если я не доложусь о прибытии, меня отдадут под трибунал.

Ельков шумно вздохнул, вяло пошевелил пальцами, поправляя портупею, которую только что поправил Горшков.

— Ладно. На войне я привык к несправедливым решениям. Мне уже даже и обидно не делается.

— Вот и добро, Петр Иванович. А пока готовьтесь принимать трофеи.

Перед тем как уйти с разведчиками в городок, Горшков тщательно проинструктировал земляка:

— Фильченко, сигналом отбоя будет зеленая ракета. Пока я не дам ее, пушки и минометы держи в состоянии «товсь!». Немцев много, сам видишь. Всякое может случиться.

— Понял, товарищ капитан, — сдержанно проговорил Фильченко.

— Если же я дам красную ракету, стреляй по направлению ракеты. Да ты и сам все увидишь в бинокль, Фильченко. Не первый ведь год замужем, да? Все усвоил, земляк?

— Все.

Лейтенанту-танкисту, юному белобрысому пареньку, оставшемуся на дороге вместо Пищенко, Горшков сказал:

— Сажай моих разведчиков на броню, идем по дороге вниз, к границе городка.

— Идем всеми машинами?

— Всеми.

Лейтенант лихо козырнул и помчался к своему танку.

Передача пленными оружия много времени не заняла и произошла без осложнений. Один немецкий офицер застрелился — не захотел швырять в общую кучу свой наградной «вальтер», подаренный ему лично Клейстом, — вот единственная потеря той капитуляции. Гораздо больше потерь осталось после стрельбы семидесятишестимиллиметровок Фильченко — снаряды, пущенные умелой рукой, людей не жалели, плоть кромсали в клочья, рвали не только плоть — рвали каленый металл. Эти потери еще предстояло подсчитать.

Въезд в городок, заваленный покореженной техникой, разобрали довольно быстро, на выезд потратили чуть больше времени, дорогу заклинил перевернувшийся штабной танк, который зарылся в землю корпусом по самые гусеницы — ни сдвинуть его, ни поднять, он сделался такой же плотью гор, как и здешние скалы, срубленная башня танка валялась, будто гигантская каска, в пяти метрах от машины.

В конце концов справились и с обезглавленным танком — его подцепили тросами сразу три «тридцатьчетверки» (опасное мероприятие, но капитан Пищенко его осилил) и, выворачивая из земли камни, куски асфальта, ржавые железки, гнившие тут еще с поры крестоносцев, отволокли на пятнадцать метров в сторону, в плоский каменный ложок и оставили там — пусть гниет вместе со старым железом.

Дорога на Прагу была открыта.