Бросок на Прагу

Попробовал согнуть ей руку — не окостенела ли? Рука была живой, гнулась, и это еще больше обрадовало Борисова, худое голодное лицо его даже порозовело. Борисов сглотнул липкий комок, собравшийся во рту, засипел благодарно — он благодарил Бога, небо, случай, моряка за то, что среди многих смертей хоть одна душа будет жива, поморщился — если он, конечно, постарается, ототрет ее снегом, заставит дышать, не то ведь хоть тело и живое, и гнется, а девушка все-таки не дышит… Тогда чего же он медлит? Борисов снова зацепил снега в руку, навалил девушке на лицо, растер.

Хоть и было в доме стыло, пар звонким столбиком вспухал над головой, а все же не так холодно, как на улице — снег повлажнел, помягчел, утерял наждачную жестокость, не прикипал мертво к коже.

На улице, если захватишь снега рукой, то потом сдираешь его вместе с кожей, содранное место долго не заживает, покрывается зеленой мокрой коростой, из которой все время сочится противная едкая сукровица, тревожит человека, вызывает озноб, слезы и худые мысли о том, что это место никогда уже не затянется, — и действительно, случалось, что и не затягивалось, так человек и уходил в могилу с сочащейся коростой.

От голода не заживают царапины, порезы взбухают, обдаются нехорошей мертвенной плесенью, допекают ослабших людей. Борисов снова запустил руку в ведро и, бормоча смятые исковерканные слова, растер в очередной раз лицо, шею, руки девушки.

— Ну что же вы, а? Что-о-о? — проговорил он неожиданно громко, будто в студенческой аудитории.

Отзываясь на последнее, словно с донышка души поднятое «Что-о-о?», девушка неожиданно открыла глаза, и Борисов, почувствовав, как его прокололо холодом, в костлявых висках образовалась намерзь, зажмурился. Он не понял, что с ним происходит, — то ли он испугался, то ли силы кончились, и ему сделалось плохо, то ли еще что-то произошло, запыленные тусклые стены вздрогнули, как живые, сложились. Борисову показалось, что он сейчас услышит хруст собственных раздавливаемых костей, распахнул рот в немом крике, стены завалились на него, но не причинили боли, в следующую минуту Борисов очнулся от тихого подрагивающего голоса девушки.

— Где я? — спросила она, поскребла негнущимися пальцами по полу, пытаясь определить, что это — дерево, линолеум, снег, лед, железо, и, не определив ничего, снова закрыла глаза. Губы, до того неживые, прозрачно-бледные, чужие, налились розовиной, снова шевельнулись и с них сорвалось легкое, почти неслышимое, далекое: — Где?

Прикоснувшись пальцами к лицу, Борисов выковырнул остатки снега из глазниц, стер его с подбородка и с правой щеки, отряхнул волосы, и, чувствуя, что на него накатывает вал жалости, чего-то слезного, размягчающего, промычал невнятно, скомкано — что за слова это были, непонятно, но он услышал самого себя, понял, что надо говорить, и произнес четко, даже излишне четко, резковато:

— У меня в гостях!

В следующий миг сообразил, что это не ответ, заперхал горлом, раздражаясь на самого себя, хотел что-то добавить, но не успел: девушка заговорила снова:

— Как я сюда попала?

— Я нашел вас на улице, — грубовато объяснил Борисов.

— Почему на улице? — вспарил слабый парок над девушкой, губы ее снова начали терять живую розовину. — Я шла домой…

— Не дошли, видать. — Борисов невидяще поглядел куда-то в сторону, в угол своей неухоженной пустой квартиры, сощурил глаза, будто хотел что-то потщательнее рассмотреть там, но что можно увидеть в голом неприбранном углу? Если только сор? — Упали по дороге… Видать, силы кончились. Я вас нашел, когда вы лежали без сознания.

— Замерзла, — тихим стоном отозвалась девушка.

— Да. И что было страшно — в глазах у вас был набит снег — снег, снег, как у всех мертвых людей. — Борисов сглотнул липкую голодную слюну: не надо было говорить это девушке.

— Как же узнали, что я живая?

— Не узнал — догадался. Вычислил чутьем. Как собака, — добавил он.

— Спа-си-бо, — медленно проговорила девушка.

— За что спасибо-то? — Борисов снова скосил глаза в сторону, сощурился — он думал сейчас, где бы достать дров, в каком заборе выломать пару досок, какой шкаф раскурочить, но ни забора, ни шкафа не было и не должно было быть — все скормлено огню, при мысли о книгах у него по телу пошла пугливая дрожь — все что угодно, но только не книги! — За что спасибо-то? — пробормотал Борисов.

— За все, — отозвалась девушка, но Борисов этих слов не слышал, он думал, он боролся с самим собою, мучительно высчитывал какой-нибудь сохранившийся заборчик неподалеку от дома. Но такого заборчика не было, и нервный озноб вновь пробил Борисова — оставались только книги.

— Н-нет, — пробормотал он, сопротивляясь этой мысли.

— Что? — переспросила девушка, и Борисову сделалось стыдно и одновременно жарко — вот неожиданная вещь! — неужели он еще может сомневаться?