Бросок на Прагу

Странное дело: кухня всегда была громоздкой, пустой и холодной, как пещера, ее никогда не могли заполнить люди, в ней обязательно существовали провалы, белые пятна; даже если ее целиком заставить мебелью, она все равно будет таращиться печальными пустотам, давить, но вот появился морячок, и пространство преобразилось, пустоты исчезли, голая обшарпанная кухня, с которой Борисов никогда, даже в лучшую сытую пору, не мог совладать, оказалась заполненной. Видимо, не от предметов это зависит. Все, что было здесь нелепым, чужим, неожиданно встало на свои места, приобрело смысл.

— Липецк — город знаменитый, — продолжил морячок, — в Гражданскую войну объявил себя республикой, Петр Первый начинал в нем корабли свои строить…

— А какая, собственно, связь? — спросил Борисов.

— Просто я говорю о начале начал. А потом принято рассказывать о том, что хорошо, о плохом — умалчивать. Законно? Дома купеческие стоят у нас на горках, горки мы называем спусками. В честь Петра Первого, он спускал корабли с горок. Один такой спуск в центре назвали Петровым, выходит он прямо к реке. В домах всегда были самовары. Это закон. Десятка по два. Все нафабренные, стреляют солнечными лучами и, смею заметить, — морячок вздернул указательный палец, пошевелил им, — у каждого самовара свой вкус, двух одинаковых чаев не бывало. Из артельного, на полтора ведра самовара — один чай, из тульского, обмедаленного — другой, из самовара с глубоким серебрением — третий, из латунного — четвертый, из медного, красного — пятый, из шаровидного — шестой, из походного, разбирающегося, офицерского — седьмой, из холостяцкого самовара — восьмой, из бронзового — девятый…

— Холостяцкий? — удивилась Светлана. — Никогда не слышала о таком самоваре.

— Не самовар, а целая машина, смесь примуса с керосинкой. У него два отделения: в одном холостяк кипятит чай, в другом варит суп.

У Борисова от вида еды сперло дыхание, он не думал, что нормальная довоенная еда может так одуряюще действовать, в глотке вновь скаталась в моток проволока, вызвала неудобство, на лбу, подбородке и губах выступил пот. Отчего же так слабы, уязвимы люди, отчего не могут держать себя в руках?

В воздухе вновь тяжело прошелестел снаряд, расшевелил пространство, звук у него был водянистым, бултыхающим. Борисов и к этому снаряду отнесся равнодушно — чужой!

Если сидишь в окопах или кукуешь где-нибудь среди болотных кочек, как это было с Борисовым, то многое угадываешь наперед, солдат просто учит этому себя, это перво-наперво, а все остальное потом — любое движение камышинки или далекое звяканье выдаст того, кто сидит по ту сторону незримой линии, — примет таких сотни, тысячи, возникают они из взаимоотношений живой земли и человека, а вот в городе этого нет. Живые взаимоотношения между асфальтом и человеком не возникают — у асфальта нет души, нет тепла, плоть его глуха — ничего никогда не подскажет человеку — и не предскажет тоже. Ни беды, ни радости.

Но вот ведь — к мертвому камню привыкаешь так же, как и к живой земле, — все одинаково, ведь асфальт, камень и земля — защита от пули, и плевать, что камень не может предупредить об опасности.

— Светлана, Светланочка, прошу к столу! — Морячок согнул локоть углом, подскочил к Светлане.

У Борисова что-то заныло в груди.

— Причина великих войн очень часто ничтожна, предельно мала — под микроскопом надо разглядывать. Как и великих природных перемен, — неожиданно проговорил он.

— К чему все это? — озадаченно спросил морячок.

Борисов смутился, острые скулы его заполыхали.

— Фраза без конкретной привязки, хотя с конкретной мыслью.

Морячок сунул руку в карман клешей, достал что-то. Вытянул руку, не разжимая кулака.

— Угадайте, что здесь у меня?

— У меня никогда это не получалось, — сказал Борисов, — с самого детства: сколько ни пробовал угадать — никогда не угадывал.

— Сахар, — сказала Светлана.

— Мимо. Сахар на столе. — Морячок шмыгнул носом. — Два раза сахар у одного человека — слишком много. Это вы еще не пробовали. — Он разжал кулак.

На ладони лежали три маленьких кубика, завернутые в промасленную розовую бумагу. Борисов недружелюбно покосился на моряка.

— Какао, — морячок снова сжал пальцы, пряча кубики, — любимый напиток деловых людей Америки. Сам я еще не пробовал. Попробуем все вместе и решим, чем пенька отличается от сизальского каната.

Светлана улыбнулась, и Борисов подумал, что загадочнее женщины нет ничего на свете, все меркнет, стирается перед ней: великие мудрецы пробовали распознать женский характер, вывести формулу женщины и остались ни с чем — нет такой формулы!

Еще вчера его существование было пустым, он барахтался в пространстве, как козявка, оглушенный, слабый, никто не приходил к нему на помощь, да и не мог прийти, потому что не видел его, а немощный клекоток — зов, вырывающийся из груди, просто-напросто не был слышен, сегодня же оказалось, что прошлое сомкнулось с будущим и существование его скрашено не только солнечными часами.

Он никогда не думал, что может ревновать, ощущать нытье в сердце, тревожиться… Оказывается, может.