Бросок на Прагу

Неверно говорят лихие удачливые люди, что когда смерть придет — нас уже не будет. Эти слова — для успокоения. Будем мы, будем и обязательно посмотрим смерти в глазницы, глубокие, черные и удивимся нехорошо: надо же, глаз у костлявой нет, а все видит! Светлана, проделав быстрый переход от борисовского дома до своего, загнала себя. Так иногда люди загоняют послушных животных — те выкладываются целиком, а потом падают. Светлана — не животное, но организм, чей бы он ни был, живет по одним и тем же законам… И в этом виноват он, Борисов.

— Худо мне, — едва слышно произнесла Светлана, и Борисов, отзываясь, снова прижался губами к ее руке, ощутил мертвенный холод негнущихся тонких пальцев.

— Я тебя очень прошу… — прошептал он.

Но проси не проси — все едино… Борисов это понимал и одновременно не хотел понять. Можно ли хоть чем-то поменяться со Светланой, что бы она жила? Поменяться легкими, сердцем, хребтом — кости у Борисова явно прочнее, чем у Светланы, еще чем-нибудь? Борясь с металлическим звоном, натекающим в уши, он снова протестующе затряс головой:

— Не-ет!

— Борисо-ов! — шепотом позвала Светлана, и он готовно наклонился над ней. — От отца осталось хорошее пальто, — дыхание ее осеклось, говорить ей было трудно, — с воротником… С настоящим бобровым воротником. Возьми его себе. На рынке сможешь обменять на продукты.

— Хорошо, хорошо, — зачастил Борисов, приподнялся на коленях, подышал в лицо Светлане. — Не умирай, пожалуйста!

Но что значит его шепот, его мольба? Полупустой либо вообще пустой звук. В эту минуту в Ленинграде прощаются с жизнью десятки сотен людей. Может быть, даже десятки тысяч…

Надо было что-то делать. Борисов прошаркал подошвами в кухню, — ему казалось, что ботинки его прилипают к полу, и он с трудом отрывает их, нашел там котелок, на улице, проломив фанерно-плотную корку сугроба, набрал снега, вернувшись в дом, поставил на спинку буржуйки, молотком выломил деревянный подоконник на кухне, ловко расщепил его несколькими ударами и сам подивился этой ловкости — все-таки в блокаде он научился тому, чего никогда не умел делать. Растопил печушку.

— Ты потерпи, сейчас будет кипяток, — бормотал он, всякий раз взглядывая в комнату, где лежала Светлана. — Я сейчас!

Еды в этом доме не было, и у Борисова дома тоже не было никакой еды — все подчищено, подметены даже крошки, сусеки голые, от подарков моряка остались одни лишь пустые жестянки.

Когда вскипел котелок, он напоил Светлану — ее надо было поддержать хотя бы водой.

Но одной водой сыт не будешь, нужны были продукты. Достать их можно было только на рынке. Либо перехватить у соседей, если, конечно, у них что-то имеется в запасе, хотя вряд ли… Как вряд ли кто даст продукты в долг — на это надеяться нельзя. Он прислушался к дыханию Светланы, уловил тихий, почти неземной шепот:

— Что-о, Борисов?

Значит, держится Светлана, значит, живет. Борисов обрадовался.

— Соседи, Света, здесь есть? Может, одолжу что у них?

— Сосе-дей нет. Все умер-ли, — по слогам, едва слышно произнесла Светлана.

— Жди меня, я скоро! — Движения у Борисова стали суматошными. — Продержись немного, я скоро буду!

Выход имелся лишь один — рынок. Больше он нигде продукты не достанет — только на рынке.

Рынок представлял собой что-то жалкое, заваленное снегом, с редкой топаниной человеческих ног, но все-таки живое. Все, наверное, способно погибнуть, высшие ценности обратятся в прах, дух человеческий пошатнется, а «купля-продажа», вещевой обмен останутся. Неужели так убог человек и настолько он подчинил душу плоти, чтобы сберечь все это?

Около Борисова, вынырнув из-за желтоватого, забрызганного мочой снегового отвала, остановилась розовощекая усатая старуха с живым лукавым взглядом. От старухи почему-то пахло духами — новый запах в сложном наборе, наполнявшем базар.

— Что надо, сокол ясный? — утишенным, словно бы зажатым зубами голосом она. В руке старуха держала плотный тряпичный сверток. — Может, это надо? — Откинула полог свертка, под которым ярко блеснула новенькая алюминиевая миска. Приподняла миску. — Это?

В ноздри Борисову ударил густой мясной дух. Под первой миской была вторая, глубокая, эмалированная с бордовой кровянистой каемкой, эта глубокая миска была доверху наполнена котлетами. Небольшими, поджаристо-душистыми, с маслянистой блесткой корочкой.

— Может, возьмешь, сокол ясный?

— Нет, — сглотнул слюну Борисов. Котлеты ему не понравились — он и сам не понял, почему не понравились. Снова сглотнул — хотелось есть.

— Что меняешь, сокол ясный? — Старуха стрельнула глазами по фигуре Борисова. — Вроде бы ничего не принес?

— Хорошие серебряные часы с точным ходом, — одним духом выпалил Борисов, достал часы из внутреннего кармана пальто, показал.

— А что надо в обмен, сокол ясный? Может, помогу?

— Хлеб нужен, тетка. — Борисов решил, что на рынке ему надо держаться грубо; чем грубее — тем лучше, здесь словесный изюм и сладкая сметана речей не проходят, иначе эта же старуха и разденет догола.