Бросок на Прагу

— Не свернутся, — успокоил старуху сержант, двумя пальцами приподнял верх тряпки, под которым тусклым серым светом обозначился алюминиевый бок, понюхал. — Котлетками, значит, торгуем?

— Да! — Старуха дернулась, хотела сильнее вжаться в сугроб, но вжиматься было некуда. — Мясо из деревни доставили, котлет накрутила, на рынок принесла. Надо же как-то людей кормить и самой жить. Ведь я-то тоже человек!

— Это ты-то человек? — недобро усмехнулся сержант. — Мы тебя второй день ищем. Пошли!

— Куда? — затрепыхалась старуха. — Никуда, кроме собственного дома, я не пойду!

— Мы можем к тебе и домой заглянуть. Пошли!

— Вас я к себе не приглашаю.

— Жизнь у нас такая, что мы часто приходим без приглашения.

— Не имеете права!

— Как раз имеем, — сержант был терпелив, редкое качество — такое терпение, Борисов как некую одежду примерил его на себя — ни за что бы так долго не выдержал. — Давай-ка сюда свой груз. — Старший отобрал у котлетной старухи ее товар. Старуха вдруг резво оттолкнулась от сугроба, кинулась к старшему, но тот был проворен не менее старухи, успел передать товар напарнику.

— Отдайте, это мое! — запричитала старуха. — Мой товар!

— Вы арестованы! — жестким незнакомым голосом объявил сержант и будто бы гвоздем резиновый шарик проколол — из старухи словно весь воздух выпустили, она обвяла, сломалась, сделалась маленькой и несчастной.

— Так ей и надо! — произнес человек в ватнике, подошел к сугробу, где осталась вмятина от старушечьей спины, брезгливо поморщился, отодвинулся в сторону, зачерпнул рукой щепотку снега, кинул в рот.

— Почему «так и надо»? — поинтересовался Борисов.

— Наивный вы человек, — проговорил ватник, разжевал снег, сплюнул.

— А вы это… вы не простудитесь?

— Да хочь и простужусь. Лучше простудиться, чем тянуть такую жизнь. А старуха, она что… думаете, действительно мясо из деревни получала?

— Не знаю, — нерешительно пробормотал Борисов, — догадываюсь, что нет.

— «Не знаю, не знаю»… — передразнил Борисова человек в ватнике. Лицо у него было картонно-серым, сухим, тусклые глаза не пропускали в себя света. Поджал губы. Борисов недоумевающе посмотрел на него, тот снова зацепил щепоть снега и, кинув ее в рот, пояснил неохотно, брезгливо, будто дело имел с чем-то неопрятным: — Такого мяса немало на улицах валяется. Иногда в ботинках, иногда в пальто. — Слова он произносил жестко, чеканил их, словно металл.

Тут до Борисова дошло, о чем тот говорит, он согнулся пополам, притиснул руку к глотке, сдавливая ее — хорошо, что внутри ничего не было, иначе бы все вывернуло наружу.

— Ну вот, наконец-то понял, — удовлетворенно пробормотал человек в ватнике, — нехорошо иметь длинную шею — слишком долго мысля до черепушки плывет.

Но Борисов уже не слышал ватника, он согнулся, корчась от внутренней рези и сдавливая пальцами горло, задом попятился с базара — надо было как можно скорее покинуть это рвотное страшное место, чем скорее, тем лучше, и достиг было цели в своем поспешном отступлении, но в последний миг опомнился, задержался — надо было все-таки обменять часы на хлеб.

А вдруг хлеб окажется таким же, что и котлеты? Борисов снова скривился, изнутри к горлу поползла тошнота, он присел, сжался, преграждая путь теплому противному клубку, ползущему к глотке, переждал немного, потом сам себе приказал подняться… Поднялся. Ноги были ватными, Борисов подумал, что они не будут его слушаться — нервное потрясение от новости, которую он узнал, не проходило, — но ноги слушались. Теплый противный клубок вскоре уполз вниз и растворился.

У низенькой, ростом едва больше третьеклассницы, женщины Борисов сторговал хлеб. Он не был мастаком по базарной части, тут, наверное, надо иметь особую хитрость, хватку, в противном случае обдерут, как липку, вывернут карманы, снимут кожу и домой отпустят один костяк, но все-таки в одну вещь верил — в глаза. И ориентировался по глазам.

Он так для себя решил, бредя по рынку, — понравятся глаза человека — значит, человек этот честный. У иного продавца глаза бывают что обмылки, все время норовят ускользнуть в сторону либо растворяются в неком тумане, словно в мутной воде, — ни зрачков, ни роговицы, ни белков, а у этой женщины глаза были крупными, по-ребячьи беззащитными, с какими-то обиженным выражением. Такое выражение бывает у школяра, когда его обманывают.

— Откуда хлеб? — спросил Борисов, вглядываясь в черновато-глинистые ломтики, завернутые в чистую белую тряпицу, которую женщина держала в настывших, по-гусиному красных руках. Почему-то она была без варежек, и Борисов посочувствовал ее незащищенность — на улице было морозно.

— Не бойся, не краденый. — Женщина словно бы угадала мысли Борисова. — Мать умерла, это ее доля.

— А почему на часы меняешь? — спросил Борисов. Он решил поспорить с самим собою. Получалось, что спор этот — от лукавого! — Может, что-нибудь другое надо, не часы? Часы в блокаду — забава!

— Как раз не забава, — вздохнула женщина. — Часы — чтобы на работу не опаздывать. Если опоздаю — пойду под суд.

— Я-ясно-о, — протянул Борисов. В ушах у него возник голодный звон, на хлеб невозможно было смотреть.