Бруклинские глупости

Я приступил к работе в лавке четырнадцатого, через три дня после того, как прах Гарри был развеян в Проспект-парке, и Руфус уехал к своей бабушке на Ямайку. И тут как раз из Англии вернулась моя дочь. Я с трепетом ждал этого дня после катастрофического разговора с матерью моего ребенка, с той, чье имя стало для меня запретным, но последние бурные события вытеснили из моей головы эту дату – пятнадцатое июня. Забыл, как отрезало. В шесть часов мы закрыли лавку и втроем поужинали в кафе на углу. Дома нас с Люси ждал вечер за «монополией» или «ключом». Но прежде я обнаружил запись на автоответчике. Рэйчел сообщала, что ее самолет приземлился в три, а в пять она уже была дома, где обнаружила мое письмо. По ее тону я сразу догадался, что прощен.

– Папа, спасибо тебе за эти слова, которых мне так недоставало. После всего, что между нами произошло, именно это я хотела от тебя услышать. Я все преодолею, если буду знать, что всегда могу на тебя опереться.

Вечером следующего дня я оставил Люси на Тома, а сам отправился в Манхэттен, чтобы поужинать с Рэйчел в ресторане неподалеку от моего бывшего офиса – страховой компании «Мид-Атлантик». Как стремительно все меняется вокруг нас, как быстро одна проблема сменяется другой, и краток миг торжества. Месяц назад я потел над письмом для своей разгневанной, разобиженной дочери в надежде, что мои покаянные слова преодолеют годы отчуждения и подарят мне еще один шанс. Чудесным образом я этого добился – мы вновь нашли общий язык. Казалось бы, после того как вся горечь осталась в прошлом, наш ужин должен был превратиться в счастливое семейное воссоединение с шутками-прибаутками и причудливыми воспоминаниями. Но не успел я открыть рот, как на меня посыпалось. Моя дочь пребывала в тоске и унынии, и спасти ее должен был не кто иной, как я, ее бестолковый, безмозглый папаша!

Я зарезервировал столик в «Ля Гренуй», том самом французском ресторане в старом стиле, с бешеными ценами и излишествами в интерьере, где мы отмечали ее восемнадцатилетие. Рэйчел пришла в полученном от меня по почте ожерелье, копии того, из-за которого разгорелся сыр-бор в кафе «Космос», и хотя мне приятно было видеть, что ей, смуглянке, оно к лицу, я невольно подумал о другом ожерелье и заново испытал приступ раскаяния в связи со всеми неприятностями, кои по собственной глупости навлек на бедную Марину Гонсалес. Слишком много вокруг молоденьких женщин, подумал я, вот и теряю голову. Марина. Хани Чаудер. Нэнси Маззучелли. Аврора. Рэйчел. Из всех перечисленных моя дочь казалась мне самой уравновешенной и преуспевающей, твердо стоящей на ногах, менее других подверженной превратностям судьбы, и вот она сидела напротив и со слезами на глазах рассказывала о крушении своей личной жизни.

– Не понимаю, – недоумевал я. – Когда мы с тобой виделись в последний раз, все было отлично. Терренс замечательный, ты замечательная. Вы отпраздновали вторую годовщину, и ты называла себя абсолютно счастливой. Когда это было? Конец марта – начало апреля? Браки так быстро не распадаются. Во всяком случае, когда люди любят друг друга.

– Это я его люблю по-прежнему. А вот насчет Терренса у меня существуют большие сомнения, – возразила Рэйчел.

– Человек объехал за тобой полсвета, чтобы уговорить тебя выйти за него замуж. Ты забыла? Он тебя добивался, а ты была к нему вполне равнодушна.

– То было давно, а это сейчас.

– Когда мы последний раз говорили про «сейчас», ты собиралась рожать. Терренс, сказала ты, мечтает стать отцом. Не абстрактным, а отцом твоего ребенка. Только любовь заставляет мужчину произносить эти слова.

– Знаю. Сначала я тоже так думала, но все это было до Англии.

– Америка, Англия… неважно. Важно, какие вы, а не где вы находитесь.

– Да, но Джорджина живет в Англии, а не в Америке.

– А, так вот откуда ветер дует. Что ж ты сразу не сказала?

– Думаешь, это так просто? У меня от одного ее имени сводит желудок.

– Джорджина, ну и имечко! Сразу вижу викторианскую хохотушку с золотыми локонами и мясистыми красными щеками.

– Не угадал. Тихая брюнеточка с сальными волосами и плохой кожей.

– Хороша соперница.

– Они вместе учились в университете. Джорджина – его первая большая любовь. Потом она ушла к другому, а он уехал в Америку. У него была депрессия, он даже подумывал о самоубийстве.

– А теперь этот «другой» перестал быть помехой.

– Неизвестно, но когда мы в Лондоне ужинали втроем, Терренс с нее глаз не сводил. Меня там словно и не было. Позже он только о ней и говорил. Она и умная, и с чувством юмора, и человек хороший. А через два дня они обедали вдвоем. Затем мы с ним уехали в Корнуолл к его родителям, но уже на третий день он сбежал в Лондон – якобы для разговора с издателем о будущей книге. А я уверена, что к Джорджине Уотсон, своей единственной и незабываемой. Это было ужасно. Бросил меня в этой дыре, один на один со своими родителями-антисемитами, а я должна была изображать, в каком я от них восторге… А он в это время с ней спал! Я это точно знаю. Как и то, что он меня разлюбил.

– Ты его прямо об этом спросила?