Брусилов

Только к середине марта Игорю разрешили встать, дали чернила и бумагу, и он занялся перепиской записей своих и составлением письма Брусилову.

Закончив письмо, он несколько раз перечел его себе самому и стал искать в памяти, кому еще можно было бы его прочесть. Чегорину, с которым он успел сойтись приятельски,— актер оказался славным малым, как и большинство лежащих в палате,— Чегорину давать письмо не хотелось. Игорь понимал, что актеру мысли о войне, об армии глубоко безразличны. Когда Игорь на заданный ему вопрос Чегорина, что это он все пишет — не стихи ли? — попытался вкратце объяснить характер и назначение своих писаний, актер только повел бровью, лицо его исказилось скептической улыбкой, и он сказал:

— Боюсь, как бы вы не влипли в грязную историю с этим вашим письмом. Никаких даже намеков на правду у нас не выносят... А уж выслушивать обвинения и нотации от младшего в чине — избави Бог! Живым закопают в землю! Так было и с Пушкиным, и с Лермонтовым... А вы еще захотели в прозаической форме! Правду их превосходительства только в доносах и поздравлениях терпят. Добрый вам совет — остерегайтесь...

Остерегаться Игорь не собирался, скепсиса не выносил, особенно теперь, когда все было так серьезно и важно в жизни. Но прочесть письмо, до отправки его по адресу, казалось совершенно необходимым. И тут внезапно вспомнился Мархлевский.

Игорь даже обрадованно привскочил с кровати, когда ночью пришла ему эта мысль.

Наутро же была отправлена с денщиком записка, и 31 марта капитан Мархлевский уже сидел рядом с Игорем, все такой же вихрастый, бородатый, темный лицом и светлый своим умным, добрым и проницательным взглядом.

VI

— Все еще мучаетесь долгом? — спрашивал он, добродушно посмеиваясь и в то же время зорко поглядывая на Игоря,

— Нет, делом! — оживленно и очень счастливо, что видит перед собою этого так мало знакомого, но на диво близкого человека, отвечал Игорь.— Нет, делом, которым все еще не могу заняться.

— Каким, смею спросить?

— Вот этим! — И Игорь помахал увесистой пачкой убористо исписанных почтовых листков. — Собственно, не совсем так,— поправил он,— эта часть дела,— он опять взмахнул листками и хлопнул ими о колено, — уже закончена, и ею я хочу поделиться с вами. Ругайте как знаете, мне это нужно... А самое основное дело впереди — когда вернусь на фронт.

— Не надоело на фронте?

— Нет.

— Это хорошо. Люблю упрямых. Ну, давайте вашу писанину, я ее сам прочту, слушать не умею...

Мархлевский взял листки, уселся поудобней к свету и стал читать. Игорь ни на мгновение не отрывал от него загоревшегося взгляда. Время тянулось долго. Наконец капитан опустил на колено последний листок, поиграл задумчиво по всей пачке пальцами и только тогда поднял глаза на Игоря.

Смотрел он твердо, отчужденно, так, точно проверял человека, способен ли он на трудное и опасное дело. Таким взглядом Игорь и сам глядел не раз на рядового, вызвавшегося в разведку.

И Игорь принял этот взгляд как должное, нисколько не задетый.

— Ну- с,— сказал Мархлевский,— кому адресовано это письмо?

— Алексею Алексеевичу, вы же видите! — вскрикнул Игорь, уверенный, что каждый знает имя-отчество главнокомандующего.— Брусилову я пишу.

— Это что же, ваш очередной божок?

— Ах нет, ну что вы! — опять без тени обиды на насмешку (Игорь чувствовал, что насмешки и нет вовсе в этом вопросе, связывающем давнюю их беседу с настоящим разговором) воскликнул он.— Совсем это не то... Пишу я именно Брусилову, потому что... Странно, конечно, так говорить о главнокомандующем, о большом полководце... Но пишу я ему, потому что он... как бы это выразить точнее?.. Потому что он душою, и сердцем, и умом — русский человек... Да, иначе не скажешь. Просто русский человек, каких у нас большинство... и вместе с тем — один только он. Понимаете?

— Понимаю,— не изменяя выражения глаз, подтвердил капитан.— И чего же вы хотите достигнуть этим письмом?

— Я хочу, чтобы то, что ясно каждому русскому солдату—-не умом, а разумением жизненной правды... самой простой, практической,— поспешил пояснить Игорь, боясь, что его слова могут показаться превыспренними,— чтобы это ясное теперь и для меня — стало ясно тем, кто ведет нас в бой. Только всего...

Мархлевский смотрел недвижно, требовательно и молчал.

— Чтобы они поняли простой закон войны.

— Какой?

Это похоже было на испытание, на исповедь. Игорь отвечал, как от него требовали, с предельной ясностью.

Ясность приходила к нему по мере того, как он говорил. И это было для него самым ценным, это было то, чего он хотел, к чему стремился и не мог раньше достигнуть.

Он ответил тотчас же:

— Закон бить врага согласной волей, непременно согласной, и чтобы каждому из нас помогать друг другу чем можно и как сумеешь... Вот только всего...

Произнес он эти слова очень спокойно, не повышая голоса, с каким-то естественным, ненадуманным убеждением. Слова произносились как бы для определения смысла того, что было сейчас у него перед глазами. А видел он все то, что так часто перебирал за последнее время в своей памяти,— все испытанное и услышанное им на войне.