Брусничное солнце

Не ослаблять, не потерять найденного — сила с громким щелчком сорвалась с узды, словно дикая кобыла ринулась вперед, сметая все на своем пути. Впервые за долгое время Варвара не действовала наугад. Нашла тот самый дар, о котором говорил Хозяин болот, с наскоку схватилась за него, обжигаясь, не чуя конца силы, дна под ногами. И вырвала, вышвырнула наружу. С болью, кровью и мясом.

В легкие ворвался свежий воздух, она закашлялась, тут же садясь в огромной яме.

Высотой в три локтя, та не походила на настоящую могилу, но глубины было достаточно, чтобы Глинка убедилась в своем отчаянном положении. И начала действовать.

Грабовый лес мирно шумел над их головами, а на пять саженей вокруг идеально ровным кругом выстлало по земле все деревья. Длинные крепкие корни вывернуло из земли, с осуждением они упирались в закатное небо, пока Глинка, хрипя и плюясь, на животе выползала из своей могилы.

Сила не вернулась внутрь, не схлопнулись привычно створки, отрубая ее от дара. Теперь Варя поняла, нащупала ту самую нить, ведущую к бездонному колодцу силы. В одном не прав был болотный Хозяин — нить была не желтой, не искрилась солнечными лучами. Черная, она втягивала в себя любой свет, поглощала.

Влажные от пота волосы слиплись в крупные пряди, прилипли к шее, взгляд ошалело метался по поляне, пока не наткнулся на нечистого, с абсолютно расслабленным и невозмутимым лицом восседающего на раскоряченном пеньке. Чудом было то, что его не снесло разрушительной волной. На мгновение Варваре отчаянно захотелось, чтобы магия занесла его на вершину далекой неказистой елки. Чтобы пересчитал он задницей с десяток зеленых игл.

Не просто спасся — теперь тварь широко улыбалась, обнажая два десятка острых игл-зубов. Злость заставила подняться на четвереньки, ошалело мотая головой вцепиться в вывернутые корни граба, подтягивая тело.

А горящий безумием взгляд Глинки неожиданно намертво прикипел к лицу болотного Хозяина. Он с интересом подался вперед.

— Давай, скажи это. Ты же ведьма, ты все видишь…

Удивление запирает гневный вопль в надорванной сиплой глотке. Барыня, шатаясь, цепляясь за ноющие ребра, поковыляла вперед. Шаг за шагом, пока по-детски чистое изумление бодро забиралось вверх, царапая кожу десятками когтей, усаживалось на загривок.

Лицо нечистого перед глазами плыло и рябило сотней светлых искорок. Как тогда, когда она представляла его человеком, расчесывая шелковые волосы. А в голове роились, толклись воспоминания.

«Искать, я сказала! Что толку его в беглецы записывать? Медик, медик же! Сколько денег уплочено, сколько трудов вложено. Выдающийся, на котором он месте в списках лучших Московской академии значился? То-то же, Митрофан, я сказала ищи! Всех собирай, не мог он далеко бежать, ставь на ноги его родную деревню!»

В черных глазах зрачок не кошачий — обычный, человеческий. Не кажутся они больше опасными омутами. Теплые, присмотрись, так темно-карие, как дорогой шоколад, привезенный в детстве отцом с петровских ассамблей.

«Хороший мальчишка, жаль, что судьба у него сложилась такая… Первые письма об успеваемости пришли, не прогадал я, Агап. Род Глинки его руками еще прославится.»

Острая аккуратная линия чуть задранного носа, мягкий изгиб губ, четкий, не грубый подбородок. Его лицо лишилось резких, болезненно впалых и острых черт. Остались чуть выступающие скулы, твердая линия челюсти и улыбка. Широкая, но отчего-то одними губами. Глаза так и остались холодны.

«Чудо одно, как в таком возрасте за материнскую юбку можно цепляться? В силу войти хлопец скоро должен был. Они ж, как волчата становятся — кусачие и несговорчивые, по себе помню. Знаешь, Агап, думается мне, что это он напоследок того крепостного… Ну как его? А, Василия отравить незнамо чем решился. Едва до тюрьмы довезли, и кровопускание, и лекари один другого меняли, ели выкарабкался мужик. Самосуд учинил, надо же. Ничего-ничего, на каторге не побалуешь. По заслугам получил. Но мальчишку-то жалко. Эх, Агап, сильно жалко…»

Пропали черные длинные когти, остались изящные бледные пальцы, тонкие кисти, в которых, казалось бы, не было мужской силы вовсе. Обман. Теперь рубаха не болталась балахоном, не ребра выглядывали через растянутый незашнурованный ворот — виднелись аккуратные подтянутые линии мышц.

Жилистый. Вот откуда бралась сила, казалось бы, у совсем легковесной нечисти.

Его имя тогда отпечаталось в памяти. Выжглось клеймом, напоминанием о том, что жизнь бывает ужасно несправедливой. Еще долгое время Варвара вскакивала по ночам, ища утешение в материнской комнате — перед глазами стояла чужая мать. Неспособная обнять, убаюкать свое любимое дитя. Распластанная на снегу. Мертвая.

С него слезла личина, так легко смазалась, будто ее и вовсе не было.

Варвара остановилась в шаге от пенька, теперь юноша следил за ней, запрокинув вверх голову.

Он, должно быть, такой же высокий, как сотворенное второе обличье. Молодой совсем, их разделяло не больше пяти лет. Его имя само легло на губы, сорвалось едва слышным шепотом.

— Яков…