Бубновый валет

Всю дорогу из Львова в Каменец-Подольский водитель рейсового автобуса держал магнитофон включенным на полную мощь, знакомя пассажиров с достижениями украинской поп-музыки. Попса как попса, ничуть не хуже и не лучше российской. Несколько песен Турецкому даже понравились, они служили удачным звуковым сопровождением цветущих пейзажей сначала Львовской, потом Тернопольской области, и он не согласен был с тем старичком, который язвительно провозгласил на весь салон:

— Колы мы за музыку доплачувалы, нехай бы ее выключилы, а нам гроши вернулы.

Ядовитый этот дедок всех пассажиров достал еще у автобусной кассы, где он, дергаясь в очереди перед Турецким, во всеуслышание обсуждал дороговизну билетов и правительство с тыквенными головами, которое довело пенсионеров до того, что хоть вешайся, а когда очередь дошла до него, потребовал скидки за то, что он в июне сорок первого сопливым мальчишкой рыл канавы подо Львовом. Что за канавы, Турецкий так и не уяснил: то ли окопы для немцев, то ли волчьи ямы, куда должны были падать немцы, но почему-то не падали. Скидки кассирша ему не сделала, и дедок принес испорченное настроение в рейсовый автобус. Хотя, пожалуй, у таких склочных стариков настроение постоянно испорчено.

— Куды едемо, сынку? — спросил дедок у Турецкого.

— В Каменец-Подольский дом престарелых, батя, — честно ответил Турецкий. И поскорее добавил: — Знакомый там у меня… отдыхает.

Старичок не нашел, что сказать, но остаток поездки злобно таращился на молодого нахала. Если бы взглядом можно было отравить, за оставшиеся два часа Саша стал бы покойником.

Турецкий на самом деле не соврал. Согласно сведениям, раздобытым Петром Самойленко, который уже изнемогал под тяжестью дружеских уз, Вальдемар Янович Альнис, с почетом отправленный на заслуженный отдых аж в восемьдесят седьмом году, пребывал ныне в стенах дома, специально построенного и благоустроенного для нужд ветеранов войны и труда. А в каком состоянии пребывал Вальдемар Янович — это предстояло выяснить на месте. Если мозги старого следователя непоправимо подкосил маразм, поездка окажется напрасной.

— Слушай, Сань, — Слава, которого порядочно развезло от автобусной тряски и жары, решил отвлечься от дорожных неудобств разговором, — а чего мы, как бобики, гоняемся за прошлым? Данных для Ванды накопали выше крыши, а тебе все мало. Васильевна, женщина с портрета, теперь этот Альнис… Лучше сразу колись: что ты хочешь найти? Или кого?

— Бруно Шермана.

— Фигурально выражаясь, да?

— Нет, Слава. Прямо выражаясь. Предельно прямо.

— Да что с тобой, Санек? Он же, если не совру, тысяча восемьсот девяностого года рождения. Так долго не живут.

— А я, представь, не могу поверить, что такие люди умирают. Из стольких передряг он выходил целым и невредимым, так его явственно описывают, с его пронзительными, почти белыми глазами, что для меня он уже вроде легенды.

— Вечный Жид, что ли?

— Да нет, Слава. Вечный Жид, он ведь что делает? Ничего. Просто идет. А Бруно Шерман творит. Представь: мы тут едем, треплемся, проводим расследование, словом, варимся в современности. А где-то в заброшенном доме на окраине маленького городка сидит Бруно Шерман и всю эту современность видит с высшей точки. Он ее осмысляет и отображает. Чем больше вижу его картин, тем сильнее убеждаюсь, что если кто и может отобразить двадцать первый век, так это только он.

Судя по выражению Славиного лица, он опять хотел напомнить о таблетках, но, предвидя, какая реакция воспоследует со стороны Турецкого, заранее замял тему и принялся усердно обмахиваться газетой на украинском языке, который к середине отпуска научился прилично разбирать.

«Ты казала, у субботу пидем разом на работу» — залихватски грянул магнитофон водителя, на этот раз общеизвестную народную песню.

Каменец-Подольский дом престарелых должен был демонстрировать, что новая независимая Украина заботится как может даже о бывших своих палачах. Полы были чистыми, на подоконниках стояли цветы, в коридорах не было ни коек, ни каталок. А вот дух стоял тяжелый: пахло гнилыми овощами, дряхлыми немытыми телами и медикаментами. Двери в палаты по летнему времени были распахнуты, а дверные проемы занавешены, должно быть от мух, марлевыми пологами. Сквозь марлю неясно просвечивали как лежачие, так и подвижные фигуры. Оттого, что марля не позволяла их разглядеть, они казались больными и уродливыми.

«Лепрозорий», — почему-то припомнилось Турецкому устрашающее слово.

Администратор повела себя не слишком приветливо. Она спросила, родные ли они Альнису, и, услышав, что неродные, вообще не хотела разрешать свидание. Уломать полнотелую медноволосую даму, демонстративно не желающую понимать по-русски, удалось, только убедив ее, что они занимаются расследованием давних преступлений советского режима против украинских патриотов, где был замешан Альнис. Тогда администратор сменила гнев на милость, только выразила уверенность, что от него уже все равно ничего не добьешься. Уже десятый год он после инсульта не говорит, не реагирует на обращенные к нему слова и ходит под себя.