Бубновый валет

Альнис приподнялся. Персонал дома престарелых ни за что в это не поверил бы, но факт оставался фактом: он был способен двигаться. Простыня сползла, обнаружив бинты, по которым расплывались водянисто-коричневые пятна.

— Что у вас в этой коробочке, Вальдемар Янович? — с максимумом возможного дружелюбия спросил Турецкий.

С гулким, каким-то механическим, вздохом Альнис опустился обратно на подушку. Из него словно вышел воздух, а вместе с воздухом и поддерживавшая его злость.

— Часы Иосифа Виссарионовича. Он лично меня наградил. За то, что я истреблял гитлеровских недобитков…

Злость благотворно подействовала на связность и отчетливость речи. Несмотря на беззубую шепелявость, Альниса вполне можно было понять.

— Среди недобитков попадались и невиновные люди, Вальдемар Янович. Таков был художник Бруно Шерман…

— Не-ет. Он сотрудничал с фашистами.

— В чем заключалось его сотрудничество? В чем? В том, что влюбил в себя жену немецкого коменданта?

— Откуда… вы знаете?

— Мы многое знаем, Вальдемар Янович. Знаем, что Бруно Шерман не признался ни в одном пункте ваших обвинений. Что вы с ним дальше сделали?

— Ни… ничего… Это все она, его немка, — хныкал неблагообразный старец. — Стерва, фашистская волчица. Что она… она сделала…

— Что?

— Невероятное. Никто бы… не мог… Мы не давали заключенным никаких предметов, чтобы не могли покончить с собой. А она исхитрилась…

— Почему? Зачем она это сделала?

— Он за нее боялся… беременная… Она боялась, что мы используем ее и ребенка, чтобы заставить его все подписать… Так бы и получилось…

Альнис говорил теперь настойчиво, делая перерывы на одышку, иногда путаясь в отдельных слогах, повторяя их несколько раз, но в целом внятно. Глаза его были настороженно прикованы к руке Турецкого, который все еще держал коробочку над зияющей бездной окна.

— Как может женщина покончить с собой, когда нечем зарезаться, удавиться, вскрыть вены?

— Не пожалела и ребенка. Ночью, когда все спали… Без единого стона… Сокамерницы только утром обнаружили… Говорили, вроде слышали, будто рвет кого-то… Стерва… Она откусила себе язык.

Турецкий чуть не выпустил из рук коробочку, и Альнис глухо вскрикнул:

— Отдайте… а то не стану рассказывать.

— Осталось совсем чуть-чуть, Вальдемар Янович. Напрягитесь. Что случилось с Бруно Шерманом?

— Что с Шерманом… Все равно его судили… Виновен… Отправили в зону. Дальше не следил… не знаю… устал… отда-ай…

Турецкий подсунул коробочку на прежнее место. Мало того, он еще поправил подушку и одернул край простыни. Альнис удовлетворенно вытянулся в прежней позе. Спите спокойно, Вальдемар Янович. Пусть ваш покой на заслуженном отдыхе не тревожат тени Бруно и Марианны. Или уже потревожили и вашей атрофированной совести не удастся отделаться от них?

— А картины? — задал он напоследок Альнису тот вопрос, из-за которого пытали Славу Грязнова. — У вас сохранились картины Шермана? Он для вас что-то писал?

С койки донесся дробный смешок.

— Молодой человек, — голос Альниса приобрел былую следовательскую язвительность, — а вы… видели эти картины? Мазня… Я бы и даром не взял… Даже если бы он настаивал…

— Ну, як воно? — сгорая от любопытства, подкараулила Турецкого в коридоре Руслана. — Страшнэ?

— Страшнэ, Руслана, страшнэ, — согласился Александр Борисович, с трудом избавляясь от послевкусия разговора с Альнисом, смердящим гноем застарелых язв.

Наверное, Турецкий никому не решится признаться, но сам не забудет мелкую, но отчего-то пугающую деталь. Перед тем как вернуть заветную коробочку Альниса под подушку, он открыл ее. Там хранились заурядные часы марки «Полет». Заржавевшие, поломанные, безо всякой дарственной надписи.

Немедленно покинув каменец-подольский дом престарелых, Турецкий связался с Москвой, наделив Дениса инструкциями, согласно которым он должен был узнать судьбу Шермана в сталинских лагерях.

— Ясно, дядь Сань… Сделаем!

Денис старался казаться бодрым, но голос его сорвался. От Рузавина по-прежнему не было никаких вестей.

14