Буча. Синдром Корсакова

Смотрит Лешка в окно на гору с «зеленкой» и думает, чего ж так медленно едут они, ведь вражеский снайпер может запросто стрельнуть по ним. А вдруг зацепит кого? Мотается народ в «газели». Клюют носами операторы. Фотограф один, корреспонденты из газет, двое молчунов в серых костюмах увязались с ними. Первый раз выехал Лешка за территорию Ханкалы, группировки федеральных сил. Страшновато Лешке — но ничего, держится молодцом. Не отправлять же было одного оператора? А вдруг чего подумает, — что струсил он, капитан и бывший замполит. Приободрился Лешка, брови нахмурил: густые брови у Лешки, телегеничное у него лицо. Но еще у Лешки масштабы государственные: он теперь не просто корреспондент какой-нибудь из глубинки, он есть лицо официальное — рупор власти. А власть, она обо всем государстве заботится; и народ такую заботу, пусть даже не всегда явную, должен понимать. Понимают — знал это Лешка. Вон у всех в кабинетах портреты на стенах, на портретах — Верховный: чистый лицом, черты правильные. Сильной должна быть власть, думает Лешка. Тогда и дела в государстве пойдут по-другому, — не то, что раньше, когда смеяться можно было, потешаться над верховной властью, прикрываясь независимыми лозунгами и компаниями. Прошли те времена. И слава богу! Как Пушкин говорил — не люблю, когда над моей страной потешаются чужеземцы. Прав был А.С. Пушкин. Такие чистые мысли носились в Лешкиной голове по дороге в далекое чеченское село.

Руины, руины вдоль дороги. Через некоторое время увидел Лешка речку: быстрая речка, вся в бурунчиках. Аргун. Столбы телеграфные без проводов. На столбах — степные орлы; пять штук насчитал Лешка.

Впереди показались строения.

На переднем сиденье рядом с водителем — начальник пресс-службы Андрей Андреевич Твердиевич. Лешка с ним успел пообщаться, тот в Ханкалу к ним приезжал, даже заночевал раз. Досидели дотемна. Лешка угостил Твердиевича хорошей водкой от души: не так чтоб с дальними планами, просто дельные знакомства не помешают. Лешка про службу рассказывал, про училище — ностальгировал в меру эмоционально. Так в чем же дело, хмельно отвечал Твердиевич, возвращайся в армейскую среду. Нам такие, как ты, ох как нужны! А то вертится, прости господи, под ногами всякая сволочь.

У блокпоста колонна сбавила ход. Проснулись операторы. Твердиевич обернулся с переднего сиденья.

— Мужики, времени у нас не много. Особенно к тебе просьба, Алексей, там будет чиновник от правительства, нужно обязательно записать с ним интервью.

Серьезен Лешка Дудников: блокнот достал, пометку сделал.

— Главный вопрос — объяснить людям, что те мероприятия, на которые их привлекают террористические лидеры, на самом деле провокация, это делает их пособниками. Чем скорее они это поймут, тем быстрее установится в республике порядок, ну и как обычно в таких случаях говорят, мирная жизнь. Здесь, конечно, все за мир, — как-то зло закончил говорить Твердиевич.

«Газель», проехав по селу, остановилась у здания администрации. Лешка приник к стеклу. На улице толпа людей, бородачи — охранники новой власти. Заглохла «газель». Копошатся операторы — готовятся на выход. Лешка микрофон зажал в руке. А тетрадка? Вот она. И ручка. Ничего не пропустить, не забыть, не потерять.

Твердиевич выбрался первым, открыл снаружи тугую дверь салона.

— Пошли, мужики, нужно потрудиться. Ждут уже, народу много, будьте внимательны, прошу вас. Главное, безопасность, именно. По местным обычаям, всякий гость есть посланник Аллаха. Гостя нужно любить и беречь.

И они пошли, друг за другом: операторы, фотографы, корреспонденты и двое молчунов в серых костюмах.

Какие силы движут человеческими массами? Голод и любовь.

Сотни три голодных на площади в центре села должны были думать о любви.

Мира, мира, мира! — скандировали голодные.

Голодные хотят мира, — но им предлагали любовь вместо мира.

«Мы любим вас, мы печемся о вас, так и вы полюбите нас — не ходите больше на митинги, не возите полуразложившиеся трупы к Дому правительства. Люди, вы голодные, но вы же не тупые! Не поддавайтесь на провокации, но верьте и любите новую власть».

Примерно так можно было бы перевести слова высокого чиновника, стенавшего в самом центре клокочущей толпы. Чиновник не умел говорить складно. Его обрывали. Он забывал, о чем шла речь, терял нить разговора и начинал снова.

— Я ваш, я предан республике, я знаю ваши печали и беды. Я даже принял ислам в знак солидарности с вами, о многострадальный народ! Такое горе свалилось на ваш великий народ. И репрессии. И Сталин…

— И Елцын! — кричат из толпы.

— И Ельцин, — кричит чиновник.

— И фэдэралы! — кричат из толпы.

Закашлялся чиновник, но опомнился, собрался:

— И Басаев, и Хаттаб! Вот кто истинные враги вашего многострадального народа.